Рядом статья какого‑то Ге–Тана. Заголовок у статьи плаксивый: «Пожалейте свою родину». Ге–Тан плачет о помещичьей земле. Попадись ему в лапы мужики, захватившие землю, задушил бы их. «Какой смысл, — вопрошает он, — издавать основной закон о земле, если еще до издания его русское крестьянство самовольно поделит всю землю, расхитит весь помещичий инвентарь, весь скот и прочее? При таких печальных обстоятельствах перед Учредительным собранием встанет новая многотрудная задача, которая снова отсрочит разрешение земельного вопроса на неопределенное время. Придется издать законы об отобрании у захватчиков незаконно и насильно отнятой ими у помещиков земли…»
— Нет, не придется, — шепчу я и бросаю «народную» газету. — Малость опоздали, как сказал мужик в Субботнике…
— Заправляйтесь, — принес сторож посуду и сахар.
Степка позвал Павлушку, мы уселись и принялись за чай. Кроме хлеба, у нас ничего не было. Сторож налил и себе чаю. Мы отрезали ему кусок хлеба. Посмотрев на нас, он спрашивает:
— Гляжу, молодые вы, а успели на войне побывать?
— Да, пришлось.
— У меня там два сына. Третий раненый пришел.
Павел снова ушел к воротам. Старик, покосившись на барышень, нагнулся ко мне, шепнул:
— Комитетчик сын‑то. Мужики наши землю у помещика захватили. Грех один. Ругаю я его, вот как ругаю. Зачем связался? Каратели мечутся.
— Ты, наверно, и сам… большевик? — спрашиваю его.
— Что ты, что ты? Меня бы тут и часу держать не стали.
— Сторож — должность невелика. Если бы пороховой погреб ты охранял или пушку, дело другое. А тут что? Во дворе сарай с машинами, два нужника, вот и все…
Сторож, посмотрев на меня, хитренько сказал:
— Все да… не все.
— Разве вот еще калитку с засовом?
— Штучку доверили… Да–а…
— Пулемет? — почему‑то догадался я.
Сторож уже в самое ухо шепнул:
— На двух колесиках.
— Ну? — удивился я такой откровенности.
Как теперь выпытать от него, где эта «штучка».
— Он небось без патронов.
— Два ящика.
— Кто из него умеет?
Сторож снова наклонился ко мне.
— Сам Потап Евсеич Ангелов.
— Он кто же, солдат?
— Охвицером был.
Мне уже было не до чаю. Надо узнать, где же этот пулемет.
— Небось, тяжелый?
— Не легкий, пес его дери.
— Ты что, пробовал поднять его?
— Как же! Потап Евсеич велел вон куда, на самый чердак, на казначейство.
— А не стащат его оттуда? — спросил я.
— Чердак на замке, — ответил сторож.
— Покрепче ключи береги, — посоветовал я.
— Ключи у Потапа Евсеича.
Мы замолчали. И в этой тишине голос маленькой, толстенькой телефонистки, игриво так, по–немецки:
— Вельхер зольдат гефельт дир, Катя?
— Хох! — ответила старшая, взглянув на меня.
Эге, она спрашивает, какой из нас нравится старшей. Та говорит, что высокий, значит я. Хорошо, а я отвечу, что мне нравится маленькая, толстенькая. Ну‑ка, вспомним уроки Сони! Кашлянув, говорю:
— Эс гефельт мир кляйне унд дике!
Бедные, что с ними сталось! Они даже привскочили, а у старшей невольно вырвалось:
— Шпрехен зи дейч?!
— Я, я, мейн либе… Катя. Немножко разбираюсь. Продолжайте.
Но продолжать не пришлось. Зазвонил телефон. Посмотрев на меня, заметно смутившись, старшая взяла трубку.
— Центральная… Да–да… Это вы, Потап Евсеич?.. Никого нет… Какие большевики?..
Я заволновался. Что, если взять у нее трубку? Но тогда сразу откроешь все.
— Неужели?.. Нет, тут никто не приходил. А какие они?.. Всякие? Не–ет. У нас тут караул… От воинского… Верно, верно… Придете? Хорошо… Стрельба? Не слышу. Ждем… Да, все благополучно.
Она положила трубку, оглянулась на нас и начала шептаться с подругой. Мы со Степкой, догадавшись, в чем дело, даже не взглянули на них. Через некоторое время я встал и, сказав Степке «налей еще по стакану», вышел. На крыльце столкнулся с Павлушкой.
— Слышал стрельбу? — спросил он.