— Ты куда, тетя, пришла?
Она заморгала глазами и в недоумении уставила их на меня. Молчала.
— Я не старшина, не писарь и не урядник. Им ты привыкла взятки совать. Тут, чертова ты тетя, знаешь что? Тут уревком! Настоящий самый у–рев–ком!!! А ты — взятку? За это я тебя должен сейчас же посадить, вместе с твоей мукой, в кутузку, к мужу. Хочешь, отправлю?
И, не дожидаясь ее ответа, громко крикнул:
— Часовой!
Женщина сразу побелела лицом и замахала руками:
— Не надо, не надо, ну те. Я так.
— И я не за деньги.
Вошел часовой и так грохнул ложем берданки об пол, что женщина вздрогнула и перепугалась совсем не на шутку.
— Я тут, товарищ Наземов!
Я молчал и в душе радовался, видя, как эта мельничиха стоит, словно окаменелая. Теперь она поняла, что стоит мне сказать только одно слово, одно… Но я не произнес.
— Больше допрашивать сегодня никого не будем, — сказал я часовому. — Иди.
— О господи, — вздохнула женщина, — печенка зашлась.
— Скажи — дешево отделалась. Я троих таких посадил, — соврал ей.
— Спасибо, пожалел меня. Ведь и я так из жалости. Небось семья есть. Семье бы…
— Ишь, кормилица какая. И про семью вспомнила. Нет, дорогая тетя, мои ребятишки по улице не бегают.
— Аль до сих пор холостой? — вдруг поинтересовалась она.
— Тебе‑то какое дело? — говорю ей и смотрю прямо в глаза. Признает она меня или нет?
— Да так. Никакого. Вижу, в твои годы жениться пора.
— Не пойдешь ли в свахи, а? Ласковая ты стала чересчур.
— Девок много, сам любую возьмешь.
— Сватал… любую‑то, да сорвалось, не вышло.
— Не пошла?
— Шла, да сестра старшая от ворот поворот дала, дорогая тетя.
— А ты б в шею, сестру‑то.
Чувствуя, что напряженный этот разговор дальше не выдержу, я решил пойти в открытую.
— С дурой связываться не хотелось, Федора Митрофановна!
Она внезапно отшатнулась.
— Это ты откуда знаешь, как меня зовут?
— Как же не знать. Только вот я тебе, видно, не приметен.
— Нет, не знаю.
— То‑то. А мы чуть–чуть не породнились, — посмотрел я на нее вприщурку и усмехнулся.
— Ма–аму–ушки! — удивленно воскликнула она и теперь пристально уставилась на меня. И мне уже почудилось, что вот–вот вновь произнесет она страшные для меня когда‑то слова: «Жени–их? Елькин? Моей самой хорошей сестры? Ма–атушки!» И добавит как в колокол: «Нет, нет и нет». Но «Федора молчала.
И мне уже стало досадно. Можно сказать, походя исковеркала человеку жизнь, а теперь даже и не узнает. Но я решил назло ей напомнить о себе.
Отодвинув ящик стола, я достал папиросу и, придерживая коробку левой забинтованной рукой, не торопясь принялся открывать ее, сам искоса наблюдая за Федорой. И вот заметил, как по ее грубому лицу вдруг прошла как бы судорога, и вся она передернулась. Закурив, я неизвестно чему усмехнулся. В ее расширенных глазах одновременно заметил испуг и изумление.
— Садись, — предложил я ей. — В ногах правды нет.
Усевшись и не спуская с меня глаз, она сдавленным шепотом произнесла:
— Так это… ты тогда был?
Я промолчал.
— В Петровки‑то сватал Ельку?..
Вместо ответа я сказал ей:
— Вот и пришлось встретиться. Что, хорошо?!
— Ма–аму–ушки! — почти вскрикнула она и низко опустила, над столом голову. Она долго молчала, видимо не зная, что же сказать. Наконец медленно подняла голову и торопливо принялась говорить. Рассказывала о том, как Лена, узнав об отказе мне, сильно плакала и ругала всех, особенно ее, Федору. Потом, слышь, — мать передавала, — написала большое письмо, да раздумала посылать. Ей очень обидным показалось, что и сам‑то я тогда ушел, не повидавшись с ней.. А от менд ей все нет и нет никаких вестей. Проезжающих в город односельчан они расспрашивали, как я живу, что делаю. И Лена решила, что я забыл ее. На Покров ее сватали за портного Васю, но она погрозилась сбежать из дому. Затем узнала от кого‑то, что я в городе, написала еще письмо и послала его со своим кривым дядей, чтобы тот разыскал меня и передал. А дядя, прежде чем передать, напился как следует, и до девкина письма ему не было никакого дела.
Федора рассказывала, и каждое слово ее острой болью пронизывало мое сердце.
— Вон какой ты стал, а?
— Такой, — сказал ей.
— А мы народ темный, — вздохнула она, — ничего не понимаем.