— Нет, я сам: он половину себе оставит.
— Парень вороватый.
Опоясавшись плетью, я отправился. Новые лапти на ногах легки. Я шел косой дорогой, по которой ездят в поле. Кроме мелкого придорожника да ползучей березки, на ней нет никакой травы. Стадо осталось далеко позади, его почти не видать. Я в поле совсем один. Хочется петь, прыгать, кричать, смеяться. Бросаю дубинку торчмя, считаю сколько раз она перекувырнется. Бросаю ее плашмя, будто играю в бабки. Попадается старая чекушка. Она в засохшем дегте. Нет, то уже не чекушка, а чижик. Подбрасываю его и бью так, чтобы он не отлетал на пашню. А вот воображаю, что передо мной глубокие канавы с водой. Опираясь на дубинку, как на шест, перемахиваю через них. Вдруг почти из‑под ног выскочил зверек. От испуга я вскрикнул и пустился за ним. Это — земляной заяц. Он похож на обыкновенного, но меньше ростом и с маленькими ушами. Я его не догнал, да и зачем он мне? Их не едят. Если бы настоящий! Иду межой. На ней кое–где кучи сорной прошлогодней травы. Больше всего — полынь. Спички у меня есть. Разворачиваю кучу, выбираю траву посуше, чиркаю одну, вторую спичку, — не горит. Вынимаю курительную бумагу, зажигаю, кладу на нее сухую, с уцелевшими еще листьями, траву. Потрескивая, она загорается. Синий дым, чуть клубясь, идет на меня. Сажусь на межу, свертываю цыгарку. Прикуриваю от стебля горящей полыни. Дым глотать я еще не умею. Учусь пускать через нос, но это щекотно. Куча занялась уже вся. Надо бы идти, но страшно оставить огонь в поле. Дождался, пока догорела куча. Докурил и цыгарку. Голова слегка кружится, во рту сухо, горько. И, уже не играя, быстро зашагал в село. Над головой, преследуя до села, пели жаворонки.
Вот и гумна, ветлы, шалаши. Вон переулок, возле которого мы живем, влево, на выгоне — мельница Гагариных. Она лениво взмахивает косыми крыльями. Мне идти мимо нее, потом межой конопляника и огорода Василия Госпомила. Вот и сарай. Мне бы мимо, но в сарае слышны голоса: один дяди Василия. Он не поехал с мужиками на барскую землю: он под яровые снял две десятины во втором обществе.
«Наверно, читает библию, — подумал я. — Отцу нашему пара». Но что это? Чей‑то второй голос. Совершенно незнакомый. Кто же у него в сарае? Что они делают? Хочется заглянуть в приоткрытые ворота, подслушать. Нет, нехорошо подслушивать! Да и некогда. И так дядя Федор ругаться будет.
— Кто еще кроме Харитона? — вдруг услышал я, когда подошел к углу.
— Лазарь, кузнец Самоха, Иван Беспятый.
— Л учитель?
— Тоже.
Я замер. Смолкли и они. Может быть, слышали мои шаги? После некоторого молчания опять чужой голос не то вздохнул, не то злобно сказал:
— Революционеры нашлись…
— Видать, забастовщики подучили, — поддакнул Василий. — В городе, слышь, Харитон стакнулся.
— Молчи! Как чуть, все мне передашь.
— Ничего мне за это не будет?
Чужой голос что‑то тихо ответил.
Опять начали говорить, но я нарочно громко затопал ногами и вышел прямо к сараю. Проходя, скосил глаза на дверь. На ступе сидел человек в погонах, в фуражке с кокардой. Василий — на санях. Я догадался, что это урядник. Меня охватил испуг.
Улица. Недалеко школа. Перемена. Ребята шумно играют в лапту, борются, бегают друг за дружкой. Несколько парней перевешиваются через прясла возле церковной сторожки. Тяжелое чувство охватило меня. Показалось, что все мои товарищи куда‑то уехали, а меня оставили одного.
— В класс! — услышал я голос учителя. Он стоял на крыльце и дымил папиросой.
Быстро убежали ученики в школу. И стало тихо. Возле церкви тополя, две сосны, густая сирень. Скоро она зацветет. Запоздало поют петухи, где‑то кудахчет курица, на площади ходит толстоногий маленький теленок.
В избе Гагариных обдает густым запахом жирных щей, жареного лука, капусты. Пироги лежат на столе, покрытые полотенцами. Про гагаринские пироги знает все село. Только сама старуха да еще старшая сноха знают, как их «ставить» с вечера, как подмесить на ночь и как утром «развалять», разложить в посудины, чтобы тесто, пока топится печь, еще раз поднялось.
Никогда верхняя корка у пирога не подгорит, нижняя не сядет. Под нижнюю кладут на лопату два широких листа от хрена и уже так и сажают на подметенный мокрым помелом под.
Вот па столе их целая дюжина да несколько на лавке. Из‑под полотенец чуть видны румяные края горбушек с «ядрышками». Такой пирог, кажется, сразу, за один прием съешь и, пожалуй, не наешься.
На второй лавке лежат огромные курники с капустой, с гречневой кашей. Два из них разрезаны. Сверху жирно смазаны они коровьим маслом.
— Тетка Марина, готово? — спросил я.