— В сумку‑то полезет, что ль?
— Не полезет, так донесу.
Она отложила пирог, потом подала мне курник. Продолговатый курник ловко вошел в сумку.
— Хватит? — спросила Марина.
«Нет, не хватит, — подумал я, — это мы сразу ахнем. А потом…» И я робко пояснил:
— Нас ведь четверо, тетка Марина. День‑то — год… — Она выбрала еще пирог, но поменьше.
— Теперь хватит?
— Теперь‑то, спасибо, хватит.
Два пирога положила на ребро и ловко завязала в огромное полотенце. Нагруженный, не подав и виду, что мне тяжело, я вышел. Опять межа дяди Василия. В сарае никого. Я торопился. Мне надо зайти домой. Но заходить с пирогами нельзя. Увидят люди и передадут дяде Федору. Я отправился вдоль гуглен. Рядом с нашим гумном — шалаш дяди Сафрона. В нем прошлогодняя мякина, покрытая обмолотками. Оглянувшись, нырнул в шалаш, присел, развязал полотенце. У меня свой, остро отточенный ножичек. Ловко провел я им по верхней корке пирога, затем по нижней. От пирога пошел теплый, пахучий пар. Отложив половинку, я наскоро завязал полтора пирога, спрятал узел под обмолотки и почти бегом, придерживая рукой полу пиджака, направился домой. Прошел худым двором и через сени в избу. В избе одна мать. Воровато глянув в окна, молча отдал ей полпирога.
Руки у нее задрожали. Как она глянула на меня! Какие у нее глаза! Слезы навернулись на них. В лице ее я прочитал все: и любовь ко мне, и страх, и стыд за меня, и жалость. Сердце у меня сжалось. Я побежал на гумно.
Схватив узел с пирогами, межой тронулся в степь. Время близилось к обеду.
Как ни торопился, а пришел уже когда стадо спускалось к стойлу. Старик шел впереди, за ним — степенная Попадья, за ней, мотая головой, Бурлачиха. Старик ругаться не стал. И совсем ему невдомек мое воровство. На стойле ничто не изменилось. Только старый помет подсох и горел дружнее, да на ветловых кольях, вбитых в плотину, пробились отростки.
Вечером, ужиная у Гагариных, я все боялся — вдруг Марина спросит о пирогах. И я уже представлял себе такой разговор между ней и стариком:
— Хватило вам пирога‑то, дядя Федор?
— Хватило, спасибо!
— Я и то думаю: два пирога да курник.
Дядя Федор в недоумении положит ложку, посмотрит на Марину, затем тихо спросит:
— Два–а?
— Ну, да, два, — повторит сноха.
Старик помолчит, потом посмотрит на меня и произнесет сквозь зубы:
— Н–да, вон что. Какие дела‑то…
Но ничего не случилось. И кормила нас не Марина, а вторая сноха. Марина ушла доить коров. И я был рад, что Гагарины кормят нас последний день.
После ужина меня, уставшего за день, потянуло спать. Но надо еще сходить к учителю, узнать — в воскресенье будет экзамен или после. Он обещал учеников распустить, а сам еще учит. Что‑то не так!
К удивлению своему, я учителя дома не застал. Куда он мог пойти? Редко случалось, чтобы он куда‑нибудь уходил. Только иногда к Харитону, да и то заказать раму для окна или исправить столы в школе.
Вспомнив о Харитоне, вспомнил о разговоре в сарае.
«Э, надо сказать ему об этом», — подумал я и отправился к Харитону.
С барского поля ехали мужики. Вот сын деда Сафрона, Антон. Я поздоровался с ним, и как взрослый, спросил:
— Сеете, дядя Антон?
— Сеем.
— Кокшайски драться не приходили?
— Не–ет, — смеется. — А ты куда?
— Да… так.
Сарай Харитона заперт. В избе тоже огня нет, хотя на улице темновато. Я решил зайти и спросить, где хозяин. Когда открыл дверь, на меня пахнуло махоркой.
— Кто? — спросил Харитон.
Оробевшим голосом я едва проговорил:
— Дядя Харитон, это я.
— Петька?
— Ну, да. Выйди в сени, что‑то скажу.
Мужики засмеялись, но Харитон, ни слова не говоря, вышел.
Полушепотом, озираясь на дверь, я рассказал ему все, что слышал в сарае. Он ничего не сказал, взял за руку и, отворив дверь, ввел меня. Кроме махорочного дыма, я почуял душистый запах папиросы.
«Неужели и учитель тут?» — подумал я.
Мужики тихо переговаривались, но я не мог понять о чем. Да и лиц их не видно. Скоро, привыкнув к темноте, я распознал всех. Тут были учитель, кузнец Самсон, Тимофей Ворон, Лазарь, Иван Беспятый, старик Сафрон, три человека не из нашего общества и еще молодой парень, сидевший в углу.
— Говори, — тихо обратился к кому‑то Сафрон.
Мужики смолкли. Что‑то таинственное почувствовал я. Что‑то вычитанное из книг.
Из угла, как бы продолжая, раздался негромкий голос:
— Рабочие не хотят больше терпеть голод, тратить свою силу на фабрикантов. Эти забастовки не только забастовки, это — революция. Революция против царского правительства, потому что оно стоит за миллионеров–фабрикантов, помещиков, купцов, промышленников. Царское правительство охраняет их, а они охраняют царский строй. У них одна цель: они борются против рабочих и крестьян…