Можно было радоваться. Но на душе было тошно и скверно. Надо было бы во всем покаяться перед матерью, но он не осмелился, потому что мать долго была не в себе. И вина перед нею давила на сердце.
Без отчимовой зарплаты жить стало туговато. Мать устроилась на работу, а его отправила в деревню, к бабушке. Там, в деревне, он стал учиться в школе. Память у него была цепкая, все разом схватывал и быстро запоминал. Бабушка не могла нарадоваться на внука.
Все вроде бы наладилось, но очередная беда уже подстерегала его. Бабушка заболела и скончалась. Пришлось возвращаться в город, а у матери новый муж. Снова надо было жить под одной крышей с чужим человеком.
Эти воспоминания начали тяготить его. Поднялся с дивана. Пришло утро, электрический свет, горевший всю ночь, стал тусклым, безжизненным. Он выключил лампочку, пошел умываться. Из туалетного зеркала на него глянуло малознакомое лицо с синими кругами под глазами, набрякшими веками. Вылил на себя не меньше ведра холодной воды. Но легче от этого почти не стало. Голова тупо гудела, по телу пробегали мурашки.
Пришел Тимофей Павзин и принялся за уборку. Неуклюжий, до глаз заросший бородой, он с сопением подметал пол. Мокрый веник оставлял на крашеных половицах грязные полосы. Степан брезгливо перешагивал через них, словно боялся запачкать домашние туфли на белой войлочной подошве. В окно, сквозь желтеющую листву старого тополя, ударило солнце, и от яркого света его особенно грязным, затасканным казался пол, неумело подметенный Тимофеем.
Приходили и уходили люди. Надо было готовиться к похоронам. Его о чем-то спрашивали. Он отвечал, возможно, и невпопад. От него отстали. Лишь Тимоха, угрюмый и больше обычного почерневший, никуда не ушел. Хорошо, что он тут, рядом.
— Тяжело мне, Тимоша. Видит бог — тяжело.
— Теперь уж что… Ты бы выпил. Полегчает.
— Бесполезно. Я знаю. Внутри ничего, кроме изжоги, не остается. Ты будь со мной эти дни, Тимоша. Ты как брат мне. Даже лучше. Уеду я отсюда. Этот дом и все, что в нем есть, тебе оставлю. И работать на свое место определю.
Тимофей громко засопел, шмыгнул носом и, торопливо столкав мусор в угол, вытер руки о штаны.
— Налью я тебе и себе, а?
— Налей. Но мне самую малость.
Из кармана своей брезентухи, висевшей в прихожей, Тимофей достал бутылку, крепкими желтоватыми зубами сорвал жестяную пробку.
— У Клавы брал?
— Ну.
— Что она?
— Спрашивает. — Тимофей достал из буфета две рюмки. — Зайти хотела.
— Сейчас ей тут делать нечего! — ощутив внезапный прилив злости, сказал Степан.
Тимофей полез в холодильник искать закуску, глянул в окно.
— Вон милицейские валят. Кажись, сюда рулят.
— Ты разливай, разливай, Тимоша. Нам с тобой на них глядеть нечего.
Наполнив рюмки, Тимофей покосился на дверь и торопливо выпил. Одной рукой вытер губы, другой толкнул бутылку за холодильник. Эх, Тимоня…
— Налей себе еще. И бутылка пусть на столе стоит. Экий ты… — Степан сел верхом на табуретку, поставил локти на стол, стиснул виски.
Скрипнула калитка, простучали шаги в сенях. Степан хотел было выйти навстречу, дернулся, но, передумав, остался сидеть на месте, все крепче стискивая ладони. Алексей Антонович и второй, незнакомый Степану сотрудник, упитанный, рыхловатый, вежливо поздоровались, разделись в прихожей, сели в отдалении от кухонного стола. У Алексея Антоновича лицо было серое от усталости, нос заострился. Второй, одетый как-то очень уж просто — мягкая фланелевая рубашка и серый в крупную клетку пиджак, — выглядел бодрее, во всяком случае незаметно было, что не выспался, свежо розовело лицо, светло голубели глаза, вслушивались на голове мягкие волосы, дремала на губах слабая улыбка.