— Отнеситесь к девушке со всем вниманием.
Мотор рыкнул, машина покатилась по улице, ощупывая лучами фар бревенчатые стены домов и дощатые заборы, мигая красными задними фонарями.
В домах топились печи, из труб выпархивали искры, летели вверх. И россыпи звезд на темном небе казались негаснущими искрами. Небо было близким, протяни руки и погрузишь их в рой покалывающих огоньков. Весь мир представлялся простым, понятным, доступным, и не было в нем места ничему уродливому, безобразному, гадкому. Зыков стоял рядом, шумно вбирая в себя байкальскую прохладу.
— Знаешь, о чем я думаю, Миша?
— О звездах.
— Э-э, нет, я верхоглядством не занимаюсь. Пытаюсь я, друг мой Миша, осознать такой факт — у меня дочь. Не рядовой это факт, если принять во внимание, что у тебя, например, пока ни жены, ни дочери нету. Очень тебе сочувствую. Ну идем, зададим храпака.
Агафья Платоновна убирала со стола. Она попросила Мишу зайти на кухню, зашептала:
— Сбежал постоялец-то, а? Неужели он-таки, а?
— Пока ничего неизвестно. Может быть, и не он, а кто-то другой.
— Добро бы. Вовек себе не прощу, что приняла записку и на конфетки позарилась. Мне легче будет, если другой.
Миша хотел что-то сказать, но слова разом вылетели из головы, сознание вдруг пронзило то, что до этого плохо воспринималось им: один из подозреваемых, значит, возможно, и убийца — Ефим Константинович, сын этой сердобольной женщины. Он смотрел в ее оплывшее лицо, думал, что она, очевидно, не ведает, какая гроза может разразиться над ее головой, и не желал, не хотел, чтобы это случилось, все в нем восставало, протестовало, сопротивлялось…
— Все будет хорошо, Агафья Платоновна.
— Чего хорошего-то, сынок? Жизнь-то Верочке никто не возвернет. — В ее выцветших глазах заблестели слезы. — Прости, сынок. Не я, душа плачет. — Вытерла слезы концом передника. — Иди. Девушка тебя дожидается.
Соня сидела в коридоре, в кресле у журнального столика, курила. Он сел напротив и тоже закурил. Соня молчала, ждала от него объяснения. А ему не хотелось сейчас говорить об этом — ничтожно это, мелко, несущественно. Но и затягивать молчание было опасно.
— Извини, Соня. Я, конечно…
— …тип еще тот — это хотел сказать? Признаюсь, я обиделась. Мог бы все-таки оставить свои координаты. Самой пришлось добывать. Ну ничего, как-нибудь сочтемся. Я уже не сержусь. Говорят, что нет худа без добра. Тут — так. Мне, кажется, повезло. Понимаешь, я давно мечтала написать повесть о взаимоотношении человека и природы. Колоссальной важности тема. Но как к этой теме подступишься? Ясности — никакой. А тут этот случай. Почти готовый сюжет. И какой! Два полюса — защитник и хищник. Схватка противоположностей. Непримиримый конфликт. И этот трагический финал.
— До финала еще далеко.
— Для вас. Но не для меня. Терпеть не могу писателей, закабаленных фактом. Нужен импульс, впрягающий в работу воображение. Остальное зависит от ума и таланта. Словом, Миша, я не сержусь. Сюжет этот можешь считать своим подарком.
Слушая Соню, он слышал и шарканье ног Агафьи Платоновны, позвякивание посуды, плеск воды, и снова его сознание как бы раздвоилось.
— Ничего себе — подарок!
— А что?
— Да то, что лучше бы такого подарка вообще не было. И твоей повести об этом случае — тоже.
— Понимаю. — Соня пустила струйку дыма, проследила, как она, сминаясь и скатываясь в облачко, поплыла к потолку. — Я тебя понимаю. Но и ты меня пойми. Убит человек. Ум мой это воспринимает. А душа нет. Это не черствость, Миша. Это естественный защитный рефлекс. Без него люди не смогли бы жить. Согласен? Вижу, что нет. Постараюсь объяснить иначе. Почитай газеты. В мире каждый день убивают — мужчин и женщин, детей и стариков. Если боль за каждого будет проходить через сердце, оно обуглится, как пронзенное током высокого напряжения. К счастью, нас защищает особенность нашего сознания. Любой человек, пока его не знаешь, пока не видел его лица, его глаз, не слышал его смеха и речи, — абстракция. Разве нет? Вот вы ищете преступника. Для вас он, признайся, тоже абстракция, не вырисовывается ни определенного облика, ни цвета волос, ни роста.
— Для меня вырисовывается другое. Преступник один. А страдают многие. Вокруг него образуется незримая, но реальная зона горя, боли, страха, ненависти, подозрительности.
— Возможно, так оно и есть. — Подумав, Соня добавила: — Не попадала в такую зону, мне трудно что-либо сказать. Но думаю, что человек, ощутив на себе тлетворное влияние этой самой зоны, всегда может выйти из нее. А вот тебе в ней работать. Трудно это?