— Не было. Утковать ездил. — Женщина заметно успокоилась, набрала в рот воды, попрыскала на грубую мужскую рубашку, повела утюгом — из-под него повалил пар. — Степан сейчас слезы проливает, убивается, должно быть. Спохватился. А при жизни…
— Что — при жизни?
— Все вы, мужики, на одну колодку сшиты. Только одни чуть лучше, другие — хуже. На нас все понавесили — детей, хозяйство. И работаем наравне. А уважения часто нету. Вот и Степан. Крутился тут с одной свиристелкой…
— А что же Вера Михайловна?
— Она-то, может, ничего и не знала. Дел у нее было — оглянуться некогда. Люди все видели, но помалкивали. Оберегали Веру. — С силой налегла на утюг. — Оберегать-то оберегали, а не уберегли.
Разговаривая, Зыков все посматривал на простенок возле дверей. Там на рогах гурана висели ружья: ижевская двустволка, мелкокалиберная и охотничий карабин. Оружие было потертое, побитое, такое, какое обычно и бывает у охотников-промысловиков. У любителей — другое. Они щеголяют друг перед дружкой внешней отделкой, различными украшениями, ружья для них — забава. Для промысловика ружье — орудие труда. Он ценит ружье прежде всего за убойность, прикладистость, простоту в обращении.
Словно бы от нечего делать, из простого любопытства Зыков подошел к простенку, притронулся поочередно к каждому ружью. От карабина и мелкокалиберки на руке остались едва приметные следы смазки. Ружья были почищены совсем недавно. Старая смазка, вобрав в себя пыль, оставила бы на руке более заметный след На дробовике смазка совсем не сохранилась, к ложу прилипло перо болотной травы. Ковырнул ее ногтем. Травинка не успела засохнуть. Ружье, несомненно, недавно было в деле. Он взял его, заглянул в стволы Внутри было темно от порохового нагара. Каналы стволов карабина и мелкокалиберки были зеркально чисты.
— Каков охотник, можно определить по ружью…
— За эти ружья мне на днях попало, — сказала хозяйка, расстилая на столе кофточку. — Семен больше месяца сено заготавливал. А я тут побелку развела, Ружья в сени выставила. А там сырость. Ржавчина их и тронула, Семен в пятницу стал собираться на охоту, хватил ружья, а они — рыжие. Ну и отругал меня. Промыл, смазал, повесил и наказал — не прикасайся.
— Охота была удачной?
— Принес пяток уток.
— Мало?
— Не в том дело, что мало. Будь моя воля, я бы всякую охоту начисто запретила. Сплошная маета. Уехал Семен в пятницу, а тут дождь, ветрище. Гудит все. Ночевать в такую погоду в шалашике и за пятьдесят уток не каждый согласится. Или в тайгу уйдет. Месяц ни слуху, ни духу. Я тут ночами спать не могу от всяких разных дум. Просила, уговаривала — иди в леспромхоз. Заработки хорошие, вечером — дома, в выходной — дома. Слышать не хочет. — Глянула в окно. — Идет. Легок на помине. Сто лет жить будет. — Лицо ее посветлело.
И Зыков явно представил, как она тревожится о муже вьюжными ночами, прислушиваясь к шороху снега и свисту ветра. Тут же подумал, что надо снова зайти в Совет и позвонить теще, пусть передаст жене привет и все такое прочее.
Семен Григорьев подал сильную жилистую руку. Черные, жестковато прищуренные глаза смотрели в лицо Зыкову выжидательно.
— Щенятами интересуются, — сказала жена. — А сами из милиции.
«Предупреждает», — невесело подумал Зыков и дружелюбно улыбнулся Григорьеву. Тот улыбки не принял, взял с опечка пачку папирос, сунул в карман.
— Щенятами, стало быть, интересуетесь? Идемте.
Пересекая двор, вошли в просторный сарай. Здесь, наскоро прикрытый брезентом, стоял мотоцикл с коляской. На колесах, на коляске не было ни грязи, ни пыли. Помыт, почищен. В углу сарая на сенной подстилке возились четыре серых, пушистых, неуклюже-толстых, как медвежата, щенка. Увидев хозяина, наперегонки бросились к его ногам, подкатились, запрыгали, виляя тонкими хвостиками, радостно поскуливая и взвизгивая. Зыков присел, почмокал губами, протянул руки. Щенята попятились, злобно ощерились.
— Вот зверюги! — изумился он.
— Собаки отменные. От просителей отбоя нет.
— Я просить не буду. Мне хотелось поговорить с вами наедине. Жене необязательно знать о нашем разговоре.
Ногой подкатив толстый чурбак, Григорьев жестом пригласил Зыкова сесть, сам сел на такой же чурбак, распечатал пачку «Беломора», прикурил, спохватившись, протянул папиросы Зыкову.
— Спасибо, я не курю.
— И правильно делаете, — рассеянно одобрил он, постучал крепким ногтем по коробке спичек. — Слышал, что ходите, расследуете. Так и думал: ко мне явитесь.
— Почему так думали?
— Младенцу понятно — стреляли не в Веру Михайловну. В Минькова целились. — Стиснул в зубах мундштук папиросы, прищур глаз стал еще более жестким. — А мы с Миньковым — враги. Но вам, наверное, уже известно, что в ту ночь я в поселке не был. И сказать мне вам нечего. Сам голову ломаю — кому понадобилось подстерегать Минькова?