— Намек, Соня, понят и принят — не гении. — Зыков допил молоко, на верхней губе осталась белая полоска, слизнул ее языком.
— Вы не дали мне договорить. Трудитесь от зари до зари, делаете таинственное лицо, говорите загадками. Зачем? Я бы на вашем месте поступила иначе.
— Как? — заинтересованно подался к ней Зыков.
— Будь я на вашем месте, взяла бы в оборот Сысоева. Винтовки здесь нет, значит, ее кто-то привез. Из приезжих был здесь один Сысоев. И он один в тот вечер хотел увидеться с Миньковой.
— Откуда вы взяли, что он хотел увидеться?
Соня засмеялась.
— Боже мой! Не будьте хотя бы наивными! От Агафьи Платоновны я узнала столько, сколько от вас не вытянула бы за месяц.
— Нет, ты посмотри, Миша! — просиял Зыков. — Почему человек с такими задатками находится вне рядов советской милиции?
— Может быть, поставим вопрос?
— Поставим и добьемся!
— Я просто счастлива! Только мне и журналистики во-от так хватает. — Она провела пальцем по длинной шее, перехваченной ниткой темного ожерелья. — Именно с этой точки зрения меня интересует ваше дело. В ваши тайны я проникать не собираюсь. И секретов разглашать не буду.
Зыкову этот разговор продолжать, видимо, не хотелось. Положил руки на затылок, потянулся.
— Эх, ребятушки, старость не радость. На боковую так и тянет.
— Что будем делать завтра? — спросил Миша.
— Утро вечера мудренее. На лесопункт надо бы съездить.
— Меня, надеюсь, возьмете?
— Конечно, Соня. Мы без вас — ни шагу. Мы без вас — мотор без бензина, лампа без керосина. Ну, я пойду.
— А мы с Мишей еще покурим. Правда, Миша?
— Покурите, ребятушки, покурите. Авось до чего-то докуритесь. — Зыков поднялся, задумчиво и добро улыбнулся, пошел в комнату, прогибая скрипучие половицы.
XXIV
Сон уходил медленно, и дремотным сознанием Зыков не сразу усвоил, где он. Затуманенный взгляд скользнул по серому потолку, по синим в рассветной рани стеклам окон, по соседней кровати, на которой спал Миша, согнувшись, как бегун перед стартом. Скуластенькое лицо его было нахмуренным, брови строго сдвинуты. «Расследование продолжается», — подумал с усмешкой Зыков, заложил руки за голову, потянулся, дрыгнул ногами, сбрасывая одеяло и остатки дремоты. Сознание было еще ленивым и вялым, но уже цеплялось за куделю забот. Крепло тревожное ощущение: что-то они делают не так, что-то упустили или не учли. Он перебрал в уме все, что знал о преступлении, мысленно проследил за своими действиями и каких-либо упущений, промахов обнаружить не мог. Все как будто предусмотрено, рассчитано; четко очерчен и наглухо замкнут круг, и он, этот круг, все больше суживается, однако ощущение такое, что в круге пусто. Конечно, ощущение — шутка ненадежная, положиться на него никак нельзя, оно может и обмануть, и запутать, но и сбрасывать его со счета тоже, видимо, не годится.
Опустив на прохладный пол босые ноги, он сел на край кровати, похлопал себя по груди, ребром ладони постучал по затылку. Миша, видимо, сквозь сон слышал его шлепки — беспокойно зашевелился.
— Не пора ли, не пора делать то же, что вчера? — нараспев спросил Зыков.
Миша сразу открыл свои миндалины-глаза, по-ребячьи протер их кулаками, перевернулся на спину, готовый вскочить, в одну минуту одеться. Сам тяжеловатый на подъем, чуждый любой торопливости, Зыков ценил в Мише вот эту всегдашнюю готовность к действию, пожалуй, даже слегка завидовал ему.
— Чем, Миша, закончился допрос?
— Что? Допрос? — недоуменно заморгал он глазами.
— Во сне никого не допрашивал?
— С чего ты взял?
— Жаль, Миша. А я сижу над тобой и жду результатов.
— Посиди еще часика два, авось будут результаты.
— Хорошо, Миша. Вечером уложу пораньше и постерегу твой сон. А теперь — на зарядку стано-овись! И буди прессу.
Пока умывались, собирались и завтракали, Зыков снова и снова перебирал в своей памяти детали расследования. Желанной уверенности в себе не было. Им, собственно, остается опросить Ефима Константиновича. И все. Что дальше? Сысоев? Надо позвонить Алексею Антоновичу…
По дороге в поселковый Совет Зыкову пришло в голову завернуть к Тимофею Павзину. Миша было воспротивился: нечего время тратить, надо на лесопункт ехать. Но Соня, тут же выяснив, что Тимофей Павзин близкий друг Степана Минькова, решительно сказала:
— Это как раз то, что мне нужно. Где он живет?
Небольшой дом Тимофея Павзина был срублен в незапамятные времена, бревна окаменели до сердцевины, крыша взялась зеленым мхом, сруб ушел в землю почти до подоконников маленьких окон, подслеповато и грустно глядящих на Байкал. Двор был тесный, с полусгнившими сараюшками, по углам заросший непроходимым бурьяном, посредине захламленный щепьем, какими-то палками, сучьями. Заброшенность выпирала отовсюду.