Зыков толкнул дверь. Она открылась с каким-то старческим кряхтеньем. В доме было сумрачно. На грязном полу валялись окурки, единственный стол был застлан газетами с черными кругами сажи, на растрескавшейся плите пыхтел задымленный до блеска чайник. Тимофей стоял посредине дома, нагнув голову, словно опасаясь стукнуться макушкой о неровный потолок, маленькие глаза угрюмо глядели из-под выпирающих надбровных дуг. Не дожидаясь приглашения, Зыков сел на длинную, во всю стену, лавку, знаком показал Мише и Соне, чтобы они сели, весело удивился:
— Ну и берлога у тебя! А говорят, что ты лучший охотник, зарабатываешь кучу денег.
— Зарабатываю, — туго выдавил из себя Тимофей.
— Так жить надо по-человечески!
— Буду. Не все разом. — Тимофей засунул руки в карманы, тут же вынул их, завел за спину, сцепил пальцы, от этого ссутулился еще больше. — Вам чего?
— Просто так зашли. Ты же друг Минькова — верно?
Тимофей наклонил голову.
— Возможно, вы сумеете нам помочь?
— Чем?
— Пока я и сам не знаю, — сознался Зыков. — Минькова здесь многие не любят?
— Многие.
— Почему?
— Спуску не давал.
Лицо Тимофея с плитами скул, зачерненных жесткой щетиной, было неприветливо и темно, в глазах туманилась мука, и Зыков понял, что Тимофей мается с похмелья, ему сейчас белый свет не мил.
— Вы бы садились…
— Постою, — он переступил с ноги на ногу, облизал запекшиеся губы.
— В поселке говорят, что вы, Тимофей, в свое время браконьерили. Так ли это?
— Было дело.
— А сейчас?
— Не стал.
— Хотелось бы знать — почему?
— Нельзя. Степан разъяснил.
— А раньше что, не разъясняли?
— Не. Ругали, штрафовали.
— Послушайте, — вмешалась в разговор Соня. — Вы уважаете Степана Минькова? Да?
— Уважаю.
— Он хороший человек. Да?
— Не для всех. — Тимофей тоскливо посмотрел в угол, где стояла деревянная кадка.
— Для вас, я поняла, он был хороший?
— Ага.
— Что хорошего он сделал для вас? Вы для него? На чем держится ваша дружба? — торопливо сыпала вопросы Соня.
— Он мне помогает.
— Как? Чем? Мне очень важно знать это.
— Всем. — На лбу Тимофея заблестела испарина. — Я плохо жил. Не понимал. Теперь понял.
— То есть вы теперь знаете, что жить можно иначе, чем жили раньше? И этому научил вас Степан Миньков? Это вы хотели сказать?
— Это. Я в другом доме жить буду. Как люди. И все у меня будет. — Он шагнул к деревянной кадке, зачерпнул железным ковшом воды, стал жадно пить, все выше поднимая голову, его горло, заросшее, как и щеки, щетиной, судорожно подергивалось.
Толкнув Зыкова локтем, Миша щелкнув пальцем по своему кадыку, покрутил головой. Соня, увидев это, недовольно повела бровью. Повесив ковшик на гвоздь, Тимофей сел на край лавки, положил на стол тяжелые руки.
— Вчера, кажется, лишку выпили? — спросил Зыков, опережая Соню, снова готовую засыпать Тимофея вопросами.
— Было. Такое дело — Вера Михайловна… — Его лицо вдруг сморщилось, будто он собрался чихнуть, глаза влажно заблестели, чугунные кулаки слепо и бесцельно проскользили по столу. — Жалко. — Громко потянул носом, достал папиросы и долго не мог прикурить — хрупкие спички ломались в неловких пальцах.
Лицо у Сони вытянулось. Она часто заморгала глазами, села ближе к Тимофею, просительно сказала:
— Не оставляйте в эти дни своего друга одного. Тяжело ему.
Тимофей угрюмо-сосредоточенно смотрел на кончик папиросы, зажатой в прокуренных до желтизны пальцах, молчал. Заботливость Сони не произвела на него никакого впечатления. Видимо, следовало оставить его одного, но, поколебавшись, Зыков все же решил продолжать разговор.
— В поселке говорят, что вы в свое время часто пили, — верно это?
Соня резко повернулась, с нескрываемым возмущением посмотрела на Зыкова.
— Было, — коротко и равнодушно ответил Тимофей.
— А сейчас? — невозмутимо гнул свое Зыков, не желая замечать возмущения Сони.
А Миша наклонился и, пряча усмешку, закрыл ладонью подбородок. Должно быть, очень уж забавным показался ему этот вопрос.
— Выпиваю, — уныло проговорил Тимофей. — Но редко. Степану слово дал.
— Какое слово?
— Без него в рот не брать.
— И держите свое слово? — ввязалась-таки в разговор Соня.