Он вернулся тогда в кабинет и сел, чувствуя, как вдруг стало страшно тесно в пиджаке, как жарко, как бьется в висках. Но он уже семь лет спал по ночам, и у него еженедельно были выходные дни. Приступ не состоялся. Однако на этом кончилась его вторая жизнь. И третью он начал своей властью.
Через месяц первым помощником капитана он шел через Атлантику на Кубу.
И вот он плавал уже второй год. Никаких лавров первое время его плавания ему не принесло.
У каждого капитана (а в намерения нашего героя входило побывать по возможности на всех типах судов) был свой почерк, своя манера руководить, своя система. Ни одна система не может быть идеальной, он это понимал, но ему хотелось идеала. Он хотел видеть на судах иные, более строгие порядки и иные нравы, которые бы не расшатывали заграничные лавки, чеки Внешторгбанка, плавающие на судах женщины. В выполнении уставов ему всюду мерещились нарушения. Однако чаще всего — и это видел он сам — необходимое рано или поздно, но выполнялось. Валяющийся на палубе несколько дней трос в конце концов убирали на место; судовой комитет долго волынил, но рано или поздно начинал заниматься делами плохо работающего камбуза; составленный так, словно цель его — практическая невыполнимость, график отпусков приходил каким-то образом к рациональному виду. Люди зачастую не понимали, что им мешает и что надо сделать для лучшей организации труда и отдыха. И опыт военной службы опять ему помог — он-то знал, что надо делать и откуда начинать.
Придя на судно, он не хватался за все сразу. Но он шел на камбуз и удостоверялся сам, что на судне достаточно ложек, вилок, тарелок. Проверял, как работает кок. Осматривал бани, душевые, гладилки. Проверял, вовремя ли меняют белье, есть ли спортинвентарь, какие получают кинофильмы, довольны ли люди библиотекой, вовремя ли выдается инвалюта, составлен ли на судне график отпусков и всех ли этот график удовлетворяет.
И как-то наш герой встретился с капитаном Х.
Капитан Х., будучи одним из лучших судоводителей флота, тем не менее погорел на чем-то таком, что исключало для него возможность стать вдруг начальником службы мореплавания или начальником пароходства. Однако капитанский норматив и по уровню знаний и по эффективности работы был давно капитаном Х. превышен. Он уже много лет водил самые крупные суда. Руководство хотело бы, но не могло капитана повысить — и могло, но вовсе не хотело его понижать. У капитана был едкий юмор и добродушно-равнодушное отношение к экипажу того временного судна, на которое его вместе с нашим героем назначили. Каждый член экипажа был для капитана Х. только винтиком — и больше никем. Он здесь никого не любил и никого не собирался полюбить. Он плавал двадцать три года и все запасы своих привязанностей оставил на других судах. Сюда же он пришел не вживаться, а командовать.
Наш герой с первого взгляда понял, что капитан Х. не тот человек, который на представительскую валюту будет кормить семгой нужных ему самому, но бесполезных для судна людей или покупать колеса для своего автомобиля. Тут было иное понимание собственного достоинства и иное ощущение чести — близкие тому, как понимал их сам наш герой. И они, два взрослых человека, посмотрели друг другу в глаза, и наш герой вдруг понял, что единственная их цель — поделить поровну большой труд.
Может быть, тут — при встрече с капитаном Х. — наш герой особенно осознал, что это он, он — защитник всех сорока человек на судне, потому что блистательный, но равнодушный (к этому экипажу) капитан, конечно, и не подумает никого жалеть, и полетит щепа с молоденького старпома, и будет падать с ног после погрузочных авралов грузовой помощник, и не вспомнит капитан, выводя судно из очередного порта, удалось ли в этом порту хоть немного отдохнуть команде. Потому что людьми со всеми их болячками должен заниматься, по убеждению капитана Х., первый помощник. А он, капитан, будет заниматься морем, как стихией и рабочей средой. И судном, как навигационной конструкцией. И он поведет, проведет и доведет. Тут уж не извольте тревожиться.
Так наш герой понял, что другим людям нужна не только его требовательность, но и в первую очередь его доброта. То качество, о котором он вообще-то даже не знал — есть оно у него или нет… Он лежал теперь ночами и думал. Он думал о том, что у каждого из этих людей есть своя жизнь, и свои интересы, и свои характеры, и, наверно, свои убеждения. Не переделывать их на свой аршин, а попытаться понять — вот что собирался он теперь. А еще у каждого была работа, и из совокупностей этих маленьких работ состояла работа общая, большая. И чем скорее люди поймут, что эту большую работу можно сделать хорошо только в том случае, когда хорошо сделаны маленькие, тем скорее… Но тут был соблазн. Соблазн считать конечной целью какое-то достижение, пусть даже самое высокое, но конкретное, какую-то веху, километровый какой-то столб, пусть даже тысячный или миллионный. Он — сорокасемилетний человек, живший уже третьей жизнью, считать целью своей такой столб не мог. Целью людям, он уже знал это теперь, не должно было казаться какое-то новое состояние окружающего их мира: завал товаров, прекрасные дороги, изысканная еда, обслуживаемые автоматами нефтяные вышки. Целью было обновление сознания, новое понимание ранее пропущенных, как мелкое и несущественное, отношений друг с другом.