— Если ничего особенного, то там подождут. — вполне резонно ответила она. — Или пойдем вместе…
— Нет, нет… — испугался он. — Все равно нам надо уходить. Не можем же мы тут оставаться, если кафе скоро закрывается.
— Почему не можем? — не понимала она.
Наконец он убедил Индру. Они расплатились и вышли из кафе. На улице Индру охватила дрожь — то ли от холода, то ли от молчаливого несогласия.
Людвик крепко обнял ее за плечи, чтобы согреть, а она покорно прижалась к нему; то и дело они останавливались и страстно целовались. И именно Индра, его Индра, снова и снова искушала и соблазняла его, она настойчиво требовала любви; ее не отпугивала сдержанность и выжидательное благоразумие Людвика. Он и сам испытал непознанное ранее чувство, когда оно — главное и все зависит только от него, а все остальное — несущественно, второстепенно, ничтожно, все другое может подождать.
— Здесь, в этом доме, я живу, — сказал он, когда они подошли к старому дому в лесах на Водичковой улице.
— Зайдем к тебе хотя бы на минутку? — настойчиво просила она. — Немного согреемся и уйдем…
— К сожалению, нельзя, — грустно ответил Людвик. — Я живу в проходной комнате.
— Ты не представляешь, как я хочу быть сегодня с тобой, — искренне призналась она.
— Я тоже, — ответил он как-то рассеянно.
Он уговорил ее сесть в трамвай, на улице, мол, холодно, и она, чего доброго, простудится. В трамвае она опять прижималась к нему и смотрела на него преданным взглядом светлых искрящихся глаз.
Часы у Национального театра показывали половину одиннадцатого.
Он проводил ее до дома, и здесь опять все повторилось — страстные поцелуи, жаркие объятия. И снова Людвика охватило чувство, что все остальное маловажно, ничтожно, незначительно, ничто не может превзойти по своему значению эти жадные, голодные поцелуи, ничто другое не имеет цены, только ради них и может жить человек…
— А к тебе нельзя пойти? — спросил он.
Все отступило в сторону, он мечтал только о том, чтобы провести эту ночь со своей Индрой, со своей любимой Индрой.
— Нет, нельзя, — ответила она с грустью в голосе. — Я живу не одна.
Часы на соборе святого Вацлава, находящемся поблизости, размеренными ударами отбивали одиннадцать.
Как Людвик ни торопился, ему понадобилось по крайней мере полчаса, чтоб добраться до бара «Денница».
Хотя день был обычный, гости заполнили зал до отказа. Было шумно, накурено, в красноватом освещении бар напоминал таинственное логово, где собрались темные элементы большого города.
Людвик сразу же заметил Эду. Тот сидел с краю стойки, на сей раз повернувшись ко входу, чтобы видеть каждого, кто спускался в бар. Он казался необыкновенно спокойным и уверенным.
— Прости, что опоздал, — извинился Людвик. — Так получилось, раньше не смог.
Эда промолчал, только пристально посмотрел на него недоверчивым взглядом, словно проверяя правдивость его слов.
— Садись, — предложил он наконец.
Но садиться было некуда, все табуреты были заняты.
Людвику пришлось стоять около Эды на свободном углу стойки.
Эда жестом подозвал барменшу, бледную худенькую девушку с темными кругами под глазами, и в восторженных словах представил ее Людвику:
— Это Кларочка, моя большая любовь. Если бы не она, мне незачем было бы жить…
Девушка слабо улыбнулась и спросила Людвика, что он будет пить. Коньяк, потому что ничего другого не пришло ему в голову: он рассматривал полудетское лицо девушки, во взглядах которой пряталась преждевременная зрелость и усталость.
— Тебе опасно сюда приходить, — с упреком сказал он Эде, когда барменша отошла. — Напрасно рискуешь.
— А если мне некуда больше податься, — ответил Эда с грустью. — Клара — мое единственное спасение…
Людвик увидел теперь, что Эда небритый, опустившийся, черная щетина на щеках сделала его старше, казалось, он похудел.
— Барышня Коцианова просила передать, что тебе нечего бояться. Она уверяла, что не выдаст тебя. Так что ты можешь вернуться домой…
— Ни одному слову этой девицы я не верю, — выпалил Эда. — Все ночи напролет она путается с немецким офицерьем и, разумеется, выбирает кого позначительней…
— Она рассказала мне, как ты врезал им по морде…
Эда ухмыльнулся. И хотя он казался спокойным, тем не менее было видно, что им овладевало беспокойство.
— Все это заговор, заговор против людей, — бормотал он невразумительно. Он снова впадал в какое-то неистовство. — Все сговорились против меня, потому что этот мир — не мой мир…