Людвик не выдержал и потихоньку вышел из комнаты. Хотя все заметили его исчезновение, и прежде всего Эда, но никто ничего не сказал: они втянулись в игру, их только она и занимала.
Людвик улегся на кровать, но он долго еще слышал приглушенные голоса, хлопанье картами по столу, возгласы. Наконец мглистая вуаль сна прикрыла его. Однако сон был беспокойным, тревожным: довольно часто открывалась то одна, то другая дверь, то у кого-либо под воздействием выпитой сливовицы прорезался голос. Любой, даже слабый звук гулко отдавался в ночной тишине.
Утром Людвик и Эда сидели за столом и завтракали — пили горячий чай и ели хлеб с салом. Эда осунулся, лицо серое, уставшее, глаза сонные. Еще бы, он уже вторую ночь недосыпал.
— Ну как, выиграл? — поинтересовался Людвик.
— Нет, — пробормотал он. — Всякое было, и выигрывал, и проигрывал. В общем, фифти-фифти. Но я должен был выиграть…
— Стоило из-за этого не спать целую ночь?
— Не стоило. Только разве можно было все предвидеть заранее?
3
Человек, приехавший в большой город из провинции, волей-неволей оказывается песчинкой в пустыне или каплей в безбрежном океане. И если бы даже он изо всех сил противился, все равно вынужден был бы подчиниться иным порядкам, нежели те, к которым привык, другим правилам игры, нежели те, какие сам себе представлял. Не легко привыкать ему к булыжной мостовой, к воздуху, пропитанному тяжелыми испарениями, к толпам людей, снующих вокруг него и преграждающих путь. Человек задыхается, мучается, тоскует о вольных просторах, о лесной тишине, о спокойствии вдали от шумной толпы. Но город безжалостен, бесчувствен, он заставляет человека приспосабливаться к нему, подчиняться его воле.
Людвик был счастлив, когда в свободные минуты бесцельно бродил по улицам, глазел на витрины без намерения что-либо купить, стоял перед рекламными плакатами и фотографиями у кинотеатров или просто смотрел на пеструю толпу. В то же время город пугал его тем, что обезличивал человека и пренебрегал им. С этим ему не раз пришлось столкнуться, и Людвик начинал понимать, что скрывается за блестящей показной внешностью города, и тогда в душу к нему закрадывался страх.
В воскресенье все квартиранты разъехались по домам и Людвик остался один-одинешенек. Тогда и пришла ему в голову мысль посетить своего дальнего родственника, двоюродного дядю, о котором много слышал, но которого почти не знал. Он видел его несколько раз, когда тот случайно появлялся у них дома. Дядя держал себя как вельможа, был красиво одет, непременно в белой рубашке с галстуком, завязанным, как на картинке, и весь благоухал. Любил похвастаться, что зарабатывает уйму денег, что все может купить и что собирается построить блок современных гаражей, которые будет сдавать внаем, но это, правда, тогда, когда сам разбогатеет.
— Хвастается, а у самого голая задница, — ехидно замечал дедушка и посмеивался в усы. — На словах города строит, а на деле ничего не стоит.
Людвик и не стал бы искать дядю, но перед отъездом в Прагу мама попросила его, чтобы он обязательно навестил его: он бы что-нибудь ему посоветовал, потому что дядя — человек в Праге известный, он все знает и всюду как дома, у него есть влиятельные знакомые и он может Людвику во многом помочь.
Дядя жил в Голешовицком районе, в ветхом многоквартирном доме с обвалившейся штукатуркой; вход в дом был со двора, маленького, неуютного, где на веревках болталось белье и стояла вездесущая перекладина для выбивания ковров и одежды. По старым, стертым ступенькам Людвик поднялся на третий этаж и там на одной двери обнаружил медную табличку с выгравированной фамилией — «Властимил Лишка».
— Милы нет дома, — сказала ему небольшого роста женщина с печальным лицом, одетая во фланелевый синий тренировочный костюм, ссутулившаяся и словно сломанная в пояснице.
Она разговаривала с Людвиком через плечо, потому что возилась у плиты. В кастрюле что-то кипело, и по кухне распространялся соблазнительный запах жареного лука, очевидно, готовился воскресный обед. Около нее крутилось трое маленьких детей, самому старшему было не больше десяти лет, грязные, перепачканные — они, по-видимому, только что пришли со двора. Волосы у всех были светлые, и один удивительно походил на другого, только роста были разного. Поставить бы их рядом — и они как одинаковые ступеньки.
Женщина не предложила Людвику пройти, и он стоял, переминаясь с ноги на ногу, в дверях и ждал, когда она вновь обратит на него внимание.
Он смотрел на измученную женщину и вдруг вспомнил, как однажды дядя, шумный и красноречивый, взял его под руку, отвел в сторону и многообещающе произнес: