Людвик стоял не шелохнувшись, в голове у него шумело, он чувствовал легкое опьянение, а желудок между тем сводило от голода.
При вечернем освещении люди выглядят иначе, чем при дневном свете, они кажутся похожими, их трудно различить, тени искажают черты лица, выражение, даже внешний облик.
Если бы она не подошла к Людвику сама, он не узнал бы ее в мутном свете уличных фонарей.
Моросил мелкий дождик. У них не было зонтика, и в ожидании трамвая они укрылись в нише дома. Стояли совсем рядом, так что она невольно прижималась к нему. Неожиданная близость придавала ему смелости, и, преодолев нерешительность, он обнял ее за плечи. Она с благодарностью приникла к нему.
Потом они поднялись на площадку переполненного трамвая. Пассажиры подталкивали их друг к другу, так что теперь они стояли как влюбленные. Его волновало то, что он мог ее обнять, вдыхать аромат ее волос и чувствовать малейшие движения ее худенького тела, которое с удивительной естественностью прильнуло к нему. И хотя площадка уже освободилась, они так и стояли, тесно прижавшись, словно были одним телом и не стремились оторваться один от другого.
Дождь усилился. Он поливал их разгоряченные головы, когда они неслись от трамвайной остановки к дому, где она жила. Запыхавшись, добежали они до цели, и она снова упала в его объятия, мокрая от дождя, уставшая, обессиленная. В холодной тьме под лестницей они долго и страстно целовались, она обнимала его за шею, крепко прижималась к нему.
— Кажется, я в тебя влюбилась, — шептала она. — Может быть, так нехорошо, прямо с первого раза…
Людвик держался скорее робко, он не был уверен в искренности ее признания, но от поцелуев у него кружилась голова, и он волей-неволей начинал верить в неподдельность ее чувств.
— Доброй ночи, — наконец проговорил он. — Мне пора идти. Уже поздно.
Она взяла его за руку и повела за собой вверх по лестнице, высоко, скорее всего в мансарду, так как освещенная часть лестничной клетки кончилась и они пробирались во тьме, но ее горячая рука уверенно довела его до уютной комнатки, из окна которой были видны мокрые крыши домов.
Он смотрел на город, светящийся тысячами огней, то расплывающихся, то сливающихся воедино в падающих каплях дождя. Не успел он оглядеться, а она уже сбросила платье и нагишом стала мыться у умывальника губкой с мылом, стремясь побыстрее снять с себя пот двух воскресных представлений.
Людвик неотрывно следил за каждым ее движением, смотрел на руки, на худое тело с едва заметной грудью, на длинные стройные ноги. Ее тело отражалось в зеркале и странно светилось в полутьме.
Он уже не мог владеть собой, подошел к ней, поднял на руки и стал гладить и целовать ее, она не противилась и только вздрагивала от его прикосновений. Наконец она нежно отстранилась и прошептала:
— Имей немножечко терпения, Дай мне привести себя в порядок.
Он смотрел, как она быстро причесала перед зеркалом влажные волосы, достала из шкафа халат и прикрыла им свою наготу. Потом подошла к нему, свежая и прекрасная, несказанно прекрасная, сама расстегнула его пиджак, затем пуговку на рубашке, развязав галстук, и, улыбнувшись, спросила:
— Ну, чего ты ждешь? У нас ведь мало времени. Каждую минуту может вернуться Даша.
Еще когда они вошли в комнату, он увидел две кровати, но ему и в голову не пришло, что здесь кто-то еще живет, все мысли его были поглощены новой знакомой.
Они легли, Маша наклонила абажур лампочки, чтобы свет не бил им в глаза. Но тут дверь открылась, и на пороге появилась Даша.
Она спросила раздраженно:
— Кто тут у тебя?
Не получив ответа, она без стеснения подошла к Машиной кровати.
— А, это тот, что был «У Тлапака», — пренебрежительно проронила она и утратила к ним всякий интерес.
Больше Даша уже не обращала на них никакого внимания. Она разделась и принялась мыться, потихоньку насвистывая, а они затаились, скованные стыдом.
Людвик делал вид, что спит и не видит, что происходит в комнате. Ему было страшно неловко, впору прямо сейчас одеться и убежать. Но Маша все так же жарко прижималась к нему и не отпускала.
4
Нет ничего более легкого, как подчиниться бегу времени, не бунтовать против него, покорно принимая все, что приносит с собой каждый новый день. И Людвик не ломал себе голову, он воспринимал все как само собой разумеющееся, как постоянно меняющиеся проявления его новой жизни. Ни на минуту он не задумывался над тем, что в этой жизни нужно, а что не нужно. Просто все, что происходило с ним в эти дни, он считал знамением судьбы, все, и хорошее и плохое, казалось ему чем-то удивительным, потому что приносило ему, еще зеленому юноше, познание и житейский опыт.