Это относилось и к его неожиданному знакомству с Машей.
Вначале он надеялся, что их столь многообещающие отношения продолжатся, однако ближайшие дни оказались заняты таким количеством неотложных дел, что мечты так и остались мечтами. Или, скажем, воспоминание о той ночи, что он провел с Машей: хотя он и носил его в себе, не раз возвращаясь к нему в своих мыслях и оберегая его, тем не менее оно постепенно отдалялось, теряло свою притягательную силу, а оживить его было нечем. Больше того, он подсознательно избегал встречи с обеими обитательницами мансарды, ему не хотелось снова пережить жгучий стыд, как в ту дождливую ночь, который заглушил в нем все другие чувства.
Он любил свою работу и делал ее охотно, а тут неожиданно представилась возможность подработать сверхурочно. Конструкторский отдел на Харватовой улице выпускал все больше и больше проектов для каких-то иностранных заказчиков, а проектное бюро занималось рабочим проектированием отдельных деталей — болтов, шайб, пружин, клапанов и т. п. Говорили, что речь идет о спецзаказе, но никто ничего определенного не знал. Поскольку такой объем работы невозможно было выполнить только за рабочее время, дирекция разрешила желающим работать сверхурочно, за что многие ухватились, чтоб подзаработать. Разумеется, и Людвик позарился, на сверхурочные: его финансовые дела были не блестящи, деньги приходилось искать глубоко в кармане.
Однако эта работа поглощала все свободное время, все вечера, лишая возможности ходить в театр и кино, он должен был на неопределенное время расстаться со своими мечтами о шумной «светской» жизни, которая манила его. С утра до позднего вечера за чертежной доской — для этого требовалось немало сил, и деньги, заработанные в поте лица, были в прямом смысле слова трудовыми.
Он приходил домой усталый, измученный, потеряв интерес ко всему на свете.
Поэтому о том, чтобы пойти к Маше или подождать ее вечером у театра, не могло быть и речи. Ни о чем определенном они не договорились, его ночной уход был равносилен побегу, они не обменялись ни словом и на прощание лишь молча поцеловались. Всю дорогу под дождем он прошел пешком, потому что трамваи уже не ходили. Вдобавок он еще долго и бестолково бродил по спящему городу, с трудом ориентируясь на слабо освещенных улицах. Поэтому он обрадовался, увидев нить фонарей Вацлавской площади; по ней расхаживали накрашенные девицы, предлагающие до утра земные радости, но он словно не видел никого, торопливо шагая к своему дому.
С Эдой они теперь виделись только по утрам. Вставали оба поздно, умывались, в спешке одевались, на ходу заглатывали еду и бежали на работу.
Пользоваться ванной по-прежнему было затруднительно: в утренние часы она постоянно была занята, пятеро жильцов, в их числе еще и женщина, которая ни с кем не считалась, не выражали желания договориться, составить график очередности, как это предлагал пан Дашек.
А тот в начале седьмого бежал в распахнутой пижаме в коридор, чтобы занять очередь в ванную, стоял и ругался, что вечно должен ждать.
Однажды утром его спросили, кто та женщина, которая живет в отдельной комнате, на что он, криво усмехнувшись, пробормотал:
— Барышня Коцианова. Вот именно, барышня Коцианова. По профессии она массажистка и кто-то еще. Вам бы следовало с ней познакомиться, такие связи никогда не мешают…
Но для знакомства с барышней Коциановой тоже не было времени. По утрам в длинном до пят халате она проскальзывала по коридору, оставляя за собой сильный запах духов.
Больше не удавалось ни посидеть с инженером Дашеком, ни встретиться с банковским служащим Пенкой, которого видели лишь по утрам, да и то мельком, потому что он вставал позже всех, а ночью, как мышь, неслышно пробирался через их комнату, ни даже с Эдой. Утром — суетливый, поспешный уход на работу, а по вечерам, вернувшись домой, Людвик чувствовал такую усталость, что ему хотелось только лечь и уснуть.
Вечерами Эды чаще всего дома не было, хотя он не работал сверхурочно, значит, бродил где-то, приходил поздно, спал все меньше и меньше, словно постепенно отвыкая ото сна.
Однажды за завтраком Людвик спросил Эду, где он пропадает, почему приходит так поздно; тот бросил коротко:
— А что мне тут делать одному? Торчать в четырех стенах?
Так они и жили — вместе, но каждый сам по себе, каждый шел своим путем, и их и без того странные отношения становились все более странными и непонятными, будто они поворачивались друг к другу спиной и чем дальше, тем больше отдалялись.