Остаток пути ехали молча. Рудольфино, благоухающий женомуж, влажно держал Кемпке за руку и томно заглядывал ему в глаза. Клаусидо, изнемогая от духоты, расстегнул на груди жилет и закурил, распространяя по салону крепкий аромат «Голуаза». Гнусавый голос диктора из приемника сообщил о создании швейцарским ученым Берцеллиусом гигантской самодвижущейся землеройной машины, способной насквозь прорывать горы, а в перспективе и проложить тоннель через весь земной шар. Скептически хмыкнув, эльзасец повертел колесико «Блаупункта» и нащупал сквозь поползновения базельской радиостанции шипящий, потрескивающий радиоспектакль. «По–моему, вам не стоит ехать туда, дорогой» — проговорил на том конце драматический баритон.
Слева от дороги потянулись фермерские угодья. Солнце поднялось еще невысоко, свет ложился вровень с землей, и в этот час, называемый художниками золотым, были видны тончайшие особенности рельефа. Разделенные проборами клеверные поля цвели всеми оттенками зеленого — салатовым, малахитовым, изумрудным, с прожилками кобальтового там, где посадка была плотнее, и брызгами охры в тех местах, где она расступалась. Вдали серебрился чешуей нарядный Грюнебах, вытянутый вдоль горизонта как длинная–предлинная мокрая сельдь, хвост которой начинался в излучине Рейна, а голова исчезала в Швейцарии. В стороне, у фермы, паслись невозмутимые коровы, пятнистые, голштинской породы, первоклассно вылепленные солнцем, с той почти безупречной выпуклостью во всем теле, что бывает лишь у шахматных фигур.
Но главный свой козырь пространство выкинуло чуть дальше, когда «Хорьх» миновал небольшую лесопосадку. Из–за ширмы деревьев вдруг хлынули поля цветущего рапса, и весь ландшафт словно занялся огнем. Облитый рассветом, рапс был такого неслыханно–желтого цвета, что, казалось, за горизонтом он прямо переходит в солнечный свет и даже спорит с ним, передавая эту желтую пульсацию всему вокруг. Иногда рапсовое море волновал ветер, и тогда свечение становилось еще сильнее, перерастая почти в пожар, пробегающий по полю то с запада на восток, то с востока на запад. Это был настоящий праздник желтого цвета. Растущие вдоль обочины лютик, сурепка и первоцвет тоже были сбрызнуты охрой, но их оттенок казался лишь подражанием рапсу, слабой попыткой передать его огненную магию.
— Да–да–да, самая настоящая красота, милочка! — пропел женским голосом радиоприемник. — Выезжайте к нам первым же поездом!
Кемпке снова охватило радостное волнение. Прильнув лицом к стеклу, он смотрел на это рукотворное зарево, на крыши далекой деревни, из–за расстояния казавшиеся почти неподвижными, на кромку убегающей вдаль лесопосадки, и что–то открывалось ему, что–то, зревшее в нем и прежде, но по–настоящему осознанное только теперь. Он вдруг понял, что никакой полет в космос уже не сделает мир краше, ибо нельзя улучшить то, что и так совершенно. Космос уже был здесь, семя далеких звезд давно выпало на землю, проросло в этих полях, в душах юношей и девушек с Гитлерплатц, в молочнице с Амальгаменштрассе, и его полет мог лишь окончательно воссоединить два мира, и так единосущных друг другу.