— Я не буду больше! — вырвалось у Феди. — Не буду воровать… Я всё скажу!
И он рассказал. Из класса вызвали Мишку. Смотритель начал драть его за уши.
— Не бери ворованное, не бери…
А потом велел идти с сортировщиком.
Через час они вернулись с большим ящиком, наполненным книгами и газетами.
Ломтева отпустили, а Федю сортировщик повёз на телеге в контору. Когда въехали в почтовый двор, Федя соскочил с телеги — и прямо домой. Тётка что-то шила у окна. Федя упал на колени перед ней.
— Что с тобой? — испугалась тётка.
Федя не мог вымолвить ни слова.
— Выгнали тебя, что ли? Да говори ты!..
— Нет… я… газеты… во… воровал, — еле проговорил Федя пересохшими губами.
Марья Алексеевна всплеснула руками и заплакала.
— Милой бог, да не беда ли эка!? Васенька-а… — позвала она жалобно мужа, забыв, что тот говел и в это время был в церкви.
Пришёл почтальон за Федей. Идти было стыдно и страшно, но тётка велела идти.
В конторе было много народу. Почтмейстер, увидев Федю, злобно закричал:
— Ах ты, мошенник! В острог его, каналью, посадить!
Федю повели к письмоводителю.
Лысый, сморщенный, он сердито посмотрел узенькими глазками на Федю и тоже начал кричать. Потом он написал какую-то бумагу и велел Феде подписать на ней фамилию. Ничего не видя от слёз, Федя подписал.
В это время прибежал дядя с перепуганным лицом. Он остановился в дверях, взглянул на Федю, на письмоводителя и, охватив голову руками, застонал.
— Опозорил!.. Верой и правдой служил, а ты… Как теперь людям в глаза смотреть!..
Весь день дядя был сам не свой. Не стал обедать, а как пришёл домой и сел на стул, так и просидел до ночи.
Потянулись мучительные дни. Федю выгнали из школы, не пускали даже на порог почтовой конторы. Во двор он выходил только тогда, когда надо было наколоть дров Марье Алексеевне.
Почтовые смеялись над Федей, показывали на него пальцами, не позволяли своим детям подходить к нему, разговаривать с ним. Дома поедом ели тётка и дядя.
Федя похудел, осунулся, сжался, весь ушёл в себя, всё время почти сидел на кухне за дверью.
«Что же теперь со мною будет?» — с тоской думал он.
Было стыдно, было жаль дядю. Федя с радостью сделал бы всё, чтобы только позабыли о том, что он натворил.
Не забывали. Его часто вызывали в полицию, допрашивали, делали дома обыск. Взяли несколько писем, которые писали ему соученики. Федя хорошо помнил, как пристав нашёл письма, развернул их и удивился:
— Это что такое? «Ей! сей! гей! Не робе, робей, робей, всех перебей, будет воробей!» А это? «Дазай мнезе тозовозе, чтозо яза позопрозошузу узу тезебезя, твозой друзуг… Тенолимтеливоза…» Эт-то что такое? Да ты в заговоре в каком, что ли, состоишь, сопляк? Это же шифрованные письма!
Что такое «шифрованные», Федя не понял, а что в «заговоре», так какой же заговор? «Сей, гей, не робей», — это всё для рифмы, а «дазай мнезе, тозовози» — просто «дай мне того, что я попрошу у тебя». А «Тенолимтеливоза» — Ломтев. Что тут непонятного?
Пристав отобрал письма и сказал, что они будут приобщены к делу. И опять Федю допрашивали, и Мишу Ломтева тоже, и ещё двух — Дерябина и Николаева, которым Федя тоже давал картинки.
Василий Васильевич каждый день бегал по разным присутственным местам, всё хлопотал, чтобы Федю не засудили. Приходя домой, ругался:
— Сколько я им денег просадил. Взятки берут, а ни лешака не делают. Придётся тебе, дураку, в остроге сидеть.
От страха у Феди сжималось сердце.
Долго тянулось Федино дело, чуть не два года.
Федя вспоминает с ужасом страшные дни суда. Сначала его присудили к домашнему исправлению, — чтобы дядя попросту его хорошенько выдрал. Но этот приговор отменили. Через несколько месяцев их, наконец, вызвали «на вычитку» решения. Поставили у дверей зала. На столе, покрытом красным сукном, блестел золотой шар зерцала с двуглавым орлом на верхушке. Вокруг стола сидели строгие, прямые чиновники в мундирах с высокими тугими воротниками. Секретарь, вытянувшись в струнку, гнусавым голосом читал длиннейшее решение палаты уголовного и гражданского суда.
«…почтальонский сын Фёдор Михайлов Решетников за вынос из почтовой конторы пост-пакетов с бумагами, учинённый им при совершеннолетии… подвергался лишению всех особенных лично и по происхождению присвоенных прав и преимуществ и ссылке на житьё в Сибирь…»
На всю жизнь врезались в память страшные слова, от которых сначала помертвели и Федя и дядя с тёткой.
Тётка вскрикнула дурным голосом, а дядя весь так и помучнел…