Отец Леонид нашёл нужную бумагу и, взяв чистый лист, неторопливо начал писать, вполголоса перечитывая написанное:
«…Соликамского монастыря… старшей братии рапорт… Вследствие указа из пермской духовной консистории… так… от 15 декабря за № 11353, последовало о назначении в Соликамский монастырь… почтальонского сына Фёдора Решетникова… Решетникова, который явился в монастырь… 23 декабря 1856 года. О чём оной духовной консистории… сим почтеннейше доносим».
— Так. Теперь сие донесение следует подписать и отправить, — говорил отец Леонид как бы про себя. Потом, повернувшись к Феде, добавил строго:
— На сей день поступишь в распоряжение отца-эконома. От него урок получишь. Он сейчас в трапезной. Иди.
Со стеснённым сердцем отправился Федя искать трапезную. Это была большая комната, уставленная двумя рядами длинных столов. За одним из них сидел толстый, с подслеповатыми глазами старик. Поминутно мусоля во рту палец, он перебирал какие-то бумажки. Молодой парень в подряснике, должно быть послушник, подметал пол.
— Вы отец-эконом?
— А ты что за деревенщина? — важно ответил старик. — Почему под благословение не подходишь! Ну, я эконом, а дале что?
Эконом Феде не понравился. Но делать было нечего. Он объяснил, зачем пришёл. Эконом послал рубить дрова.
— Иоанн, покажи ему!
Молодой послушник, не выпуская веника, подошёл к Феде. Федя угрюмо взглянул в рябое лицо и плутоватые карие глаза. Послушник подмигнул.
— По обету пришёл? — спросил он, когда они вышли из трапезной.
— Отвяжись, — проворчал Федя.
— Ишь ты, какой! — весело удивился послушник, — Ну, ничего, у нас обломаешься. Не таких видывали…
Они подошли к длинным рядам поленниц, тянувшихся вдоль монастырской стены. Мужик в рваном домотканном зипуне, гикая, колол толстые берёзовые поленья.
— Вот тебе поленница. Коли́ во славу божию до самой вечерни, — злорадно сказал послушник и бойко пошёл назад.
Колоть дрова было привычным делом.
Федя взял топор и усердно принялся за работу.
— Да ты не надсажайся, парень, — сказал мужик. — День-от велик, намахаешься.
Федя поглядел на него и испугался.
Густая рыжая борода начиналась у мужика чуть не под глазами. Лохматые брови придавали ему грозный вид. Но глаза были голубые, добродушные. «Вот чучело!» — подумал Федя, разглядывая диковинного мужика.
— Здешний? — спрашивал мужик.
— Нет, из Перми.
— Баской город. Бывал там. Меня сам владыко в сан посвящал, — хвастливо сказал мужик. — Больно смешно было.
— В са-ан? — спросил Федя, недоумевая, какой это мог быть сан у монастырского дроворуба.
— Да ведь я, поди-ка, поп!
Из дальнейшего разговора Федя узнал, что мужик, действительно, был попом из Ошиба, что зовут его Николой, в монастырь его послали на послушание, а за какую провинность — он и сам не понимал.
— Что медведей бить попу нельзя, так, если медведей не бить, попу голодать бы пришлось. Только медведей-то ноне маловато, а рябков да глухарей — это благодать. Батюшка благочинный шибко ругал за то, что с мужиками пиво пил да дрался. А мужики меня любили, кто птицу носил, кто ягод, а кто брагу. Ты пивал брагу?
— Нет.
— Я тебя научу… Только здесь не умеют брагу варить. Вот у меня попадья ядрёную брагу варит. Ну, никогда я столько не пивал, как на Ванькиных крестинах. Ванька — сын мне. Восемь корчаг пива выпили, да шесть корчаг браги, да полведра вина высосали. А рявкал я так то ли, што «Верую» лучше всех откатал, а пел так, что после и придумать не мог: на какой это я манер пел?
За разговорами со словоохотливым попом время прошло незаметно. Бойкий Иоанн позвал трапезовать. Отец-эконом пошёл проверять урок. Вернулся сердитый и напустился на Николу:
— Ты что, о́теть[1] лодырничать сюда прислан? Почему мало наколол? Сколь тебе указано было?
— Не сердись, батюшко! — добродушно сказал Никола. — Наколю, сколь хошь.
Монахи исподтишка потешались над Николой. Феде стало его жаль. Он уж хотел вступиться, но в этот момент в трапезную вошел настоятель, длинный, тощий старик с бескровными губами. Его вели под руки. Все встали на молитву. После недолгого отдыха гулко ударил монастырский колокол. Монахи потянулись в церковь. Началась служба.
В старинной церкви пахло воском и ладаном. Вечерний свет скупо сочился сквозь узкие окна. Ризы на иконах тускло отсвечивали. Слабо колыхалось пламя лампад. Монахи стояли строгие, спокойные и важные. Те из них, которые помогали при богослужении, бесшумно, как тени, переходили с места на место. Слышался только тихий шелест ряс.