Пётр Алексеевич Алалыкин служил уже почтмейстером, квартира у него была обставлена с претензией на роскошь, хотя зеркала в простенках висели тусклые, в пятнах, а холстинные чехлы прикрывали истёртую, рваную обивку на мебели. Но Катерина Алексеевна принимала гостей в гостиной и подавала чай на подносе, как в богатых домах, в которых она часто бывала.
Пётр Алексеевич, правда, не разделял её стремлений, «чтобы всё было, как в хороших домах», но жена совершенно подчинила себе мужа, и жизнь устраивала по-своему. Сына своего, пухлого, розовощёкого, похожего на мать, они обучали в гимназии. Федя только один раз и разговаривал с ним. Гимназистик так высокомерно смотрел на него, что Федя стал избегать встреч с ним.
Вообще чиновные родственники относились к нему с явным пренебрежением. Особенно преследовала тётка, Катерина Алексеевна. Она не хотела, чтобы Федя спал в квартире, а когда дядя предложил укладывать Федю спать в конторе, предупредила:
— И в конторе его класть боязно: ещё украдет пакеты.
Только одна бабушка была, как всегда, добрая, но ей и самой жилось не сладко. Федя, наконец, не выдержал и написал дяде Василию Васильевичу. Через несколько дней получил ответ. Читали вместе с Иваном.
«… и весьма прискорбно, что так с тобой Катерина Алексеевна обходится. Нельзя ли попытаться у г. казначея монастыря, чтобы, по крайней мере, прожить последнее время на его хлебах и что он намерен получить, об этом я спорить не буду, вышлю по первому требованию».
— Вот это дело! — обрадовался Иван. — Ух, заживём теперь, как совсем в монастырь перейдёшь!
«Постарайся сам для себя, — читал далее Федя, — и меня уведомь с первою почтой. При сём посылаются тебе рубашка и подштанники в пост-пакете, — чёрное бельё скинь… высылай первою почтой. Шалостями не занимайся, а веди себя хорошо. Чужого ничего без спросу не бери. Тогда все тебя будут любить. Прощай, желаю тебе здоровья. Любящий тебя В. Решетников».
Федя сложил письмо и задумался. Конечно, дядя и тётка любят его и заботятся искренно, но почему же ему всё-таки тяжело с ними жить? Ему всерьёз начинала нравиться монастырская жизнь. Здесь почти все добрые. И никто его, Федю, не бьёт, не попрекает. Снова приходила мысль: не остаться ли здесь навсегда… Днём, в монастыре, он ещё колебался. Смущало, что монахи живут не очень-то святой жизнью: пьют, сквернословят, даже дерутся. Но, вернувшись вечером в дом дяди Алалыкина, увидя снова неприветливые лица, он переставал раздумывать:
— Нет уж, лучше уйти совсем от мира, коли родился сиротой.
После дядиного письма Федя почти совсем перебрался в монастырь. Пил и ел вместе с Иваном, спал в какой-нибудь келье. Завязалась дружба и с монахами.
Раз Феде привелось ночевать в келье отца-эконома, который на целый день сказался больным. Вечером он заставил Федю растереть ему поясницу лампадным маслом и на широкую лавку постлать сенник. Отец-эконом собирался отойти ко сну. В это время за дверью послышались шаги, и в комнату вошел монах, ещё молодой, но с болезненным лицом. Одна рука у него была на перевязи. Федя слышал от Ивана, что вчера ночью монахи перепились, затеяли драку и одному из них поранили шилом руку.
Монах направился прямо к скамье, сел на сенник и, не обращая никакого внимания на Федю, спросил эконома хриплым голосом:
— Есть у тебя чем опохмелиться?
— Ничего не осталось. Я уж выпил всё.
— Неужто за ночь вытянул ведро пива? Не разорвало тебя? — грубо спросил монах.
— Да у меня вчера был дьякон, и мы с ним погуляли славно!
— Ай да славно вы, проклятые, пируете! Нет, чтобы мне оставить.
Монах ушёл явно рассерженный. Эконом, покряхтев и торопливо покрестившись, улёгся на сенник и почти сейчас же захрапел. Федя лежал на полу, подстелив под себя брошенную ему экономом старую рясу. Не спалось. Мысль остаться в монастыре всё больше овладевала им. Соблазняла привольная жизнь, кажущаяся тишина и покой.
Решил посоветоваться с другом своим Иваном. Потихоньку встал, взял с подоконника восковую свечу, зажёг её и, загородив собой пламя от эконома, на клочке бумаги стал писать Ивану письмо.
Утром за обедней передал его, шепнув, что во время всенощной ждёт ответа, но увидеться с Иваном в этот день не удалось.
Сразу после обедни эконом отправил Федю и ещё трёх послушников на квартиру к становому приставу, у которого умерла мать. Федя и послушники должны были помогать причту при похоронах. Иван, узнав об этом, стал тоже проситься, но отец-эконом, злой на Ивана за то, что тот вчера плюнул ему на рясу, не отпустил его.