Сослуживцы засмеялись.
Рука Феди потянулась к большой толстой книге, лежавшей на столе.
— Бесстыдник! — продолжал поверенный. И сразу осекся. Служащие вдруг перестали смеяться и отступили от стола. Решетников, страшный, побледневший, поднялся из-за стола, скрюченными пальцами схватил отвороты сюртука поверенного и тихим, сдавленным голосом медленно произнёс:
— Пошёл вон, дрянь ты этакая!
Поверенный рванулся и выскочил за дверь. Тяжело дыша, Решетников сел на своё место и уронил голову на стиснутые крепко руки.
Заниматься больше в этот день Решетников не мог. Под шиканье сослуживцев он вышел из канцелярии. Вслед ему неслось:
— Взяточник!
Домой он пришёл совсем раздавленный. Дядя, мрачный, сидел за столом. Перед ним лежала какая-то бумага. Тётка суетилась по комнате, открывала ящики, доставала бельё и совала его в мешок. Федя не заметил ни мрачного вида дяди, ни суетни тётки. Он сразу же рассказал дяде, что произошло. Тот стал ругаться:
— Не говорил я тебе, чёрна немочь, что не доведут тебя до добра твои книжки да сочинительство. Что ты вычитал, кроме непочтения к старшим?
— Да какое же почтение, коли они подлецы?
— Подлецы! Подлецы! — злился дядя. — Сам знаю, что подлецы, шельмы! Канальи! Да что делать-то? Ну, хорошо, я тебя кормлю. А если бы меня не было?
— Вы сами велели служить честно. Да и я знаю…
— Всё-таки нужно быть обходительнее. Да будь оно проклято и житьё-то с ворами! А мне думаешь — сладко? Шельма-почтмейстер с белого света сживает. Гляди!
Дядя швырнул бумагу, лежавшую перед ним на столе. Фёдор Михайлович прочитал. Бумага была из губернской почтовой конторы. Оказалось, что почтмейстер подал на него жалобу, и теперь дядю вызывали для объяснений.
— Хоть бы до пенсии, будь она проклята, дали дослужить, а то съедят подлецы раньше могилы, — горько жаловался дядя. — Пятьдесят лет живу на свете, а что нажил? Умри я, жена по миру пойдёт.
— Ну, полно, — стала успокаивать его тётка. — На бога надейся.
— Ты надейся, а я устал.
— Ох-хо-хо, да грех ведь это тяжкий!
— Где грех? Ну-ка, скажи, что я худое сделал?
Тётка заплакала. Фёдор Михайлович сидел молча. Было жалко дядю, жалко себя. Вот они и честно работали, и взяток не брали, а цена им — хуже взяточников и воров. Нет, бежать надо отсюда! Есть же где-нибудь люди…
— Папенька! Отпустите меня в губернский город.
— За каким лешим? — удивился дядя.
— На службу буду проситься.
— А отчего здесь не служить?
— Не могу! — глухо ответил Федя.
— Мало ли что — не могу…
— Мы тебе нелюбы стали, Феденька! — обиженно вставила тётка. — Вырастили, выкормили тебя, а теперь…
— Никуда он не поедет, не хнычь, — оборвал её дядя.
Вечером, с почтой, Василий Васильевич уехал в Пермь.
На другой день Фёдор Михайлович пошёл к Фотееву. Тот читал какую-то книгу. Федю встретил с обычной спокойной приветливостью.
— Здравствуйте, Иван Михайлович! Ничего, что я к вам?
— Милости просим, Фёдор Михайлович, в самый раз пришли. Жена самовар ставит. Садитесь-ка да рассказывайте, что невеселы?
— Да так, Иван Михайлович, нехорошо всё.
Федя начал рассказывать о том, что его называют взяточником, о дядиных неприятностях, о разговоре с ним и своём желании уехать в Пермь.
Фотеев слушал его, как всегда, внимательно и серьёзно, глядя спокойными глазами.
— Ну что же, Фёдор Михайлович, не впервой говорить об этом приходится. Человек вы молодой, свободный. Нечего вам здесь… поезжайте. Для развития вашего оно много лучше будет. Там и людей побольше.
— Дядя никак не пускает, — пожаловался Федя.
— И дядю тоже понимать надо. От любви это он, от беспокойства. За сына вас считает, вот и тревожится.
— А мне непременно надо ехать в Пермь, — с жаром начал Федя и вдруг осекся, покраснел. — Вы смеяться, Иван Михайлович, будете, я уж лучше не скажу.
Фотеев пристально поглядел на Решетникова и ласково усмехнулся.
— Поезжайте, дело хорошее.
Через несколько дней от дяди пришло письмо. Марья Алексеевна обливалась горькими слезами, пока Федя читал его.
Дядя писал, что в губернской конторе ему дали здоровый нагоняй и в наказание за то, что ссорится с почтмейстером, посылают в Осу замещать ушедшего в отпуск осинского почтмейстера.
Для Марьи Алексеевны это было очень тяжёлым ударом. Никогда она не расставалась с мужем надолго, разве что на несколько дней. А тут кто его знает, сколько времени продержат его в Осе.