«Между десятками различных партий — почти никогда нет партии народа в литературе…»
— Верно! Верно! — соглашался Федя. — Но отчего это?
«Народу, к сожалению, вовсе нет дела до художественности Пушкина, до пленительной сладости стихов Жуковского, до высоких парений Державина… Даже юмор Гоголя и лукавая простота Крылова не дошли до народа. Ему не до того, чтобы наши книжки разбирать, если даже он и грамоте выучился: он должен заботиться о том, как бы дать средства полумиллиону читающего люду прокормить себя и ещё тысячу людей, которые пишут для удовольствия читающих».
— Всё правда! — думал Решетников и долго сидел над страничкой любимого автора.
Перед ним вставали измученные лица бурлаков, мастеровые, красные от огненного загара, рудничные рабочие, землисто-серые от постоянного пребывания под землёй. Стать современным писателем — значит стать народным писателем. Этому учил Добролюбов. Сам он ценит писателей из народа. Вот он пишет о Кольцове: «простое его стихотворение, действительно, в глазах наших даёт новую цену его произведениям». Значит и он, Решетников, простой канцелярский служащий, сын почтальона, имеет право стать писателем.
Ведь и назначение литературы состоит в сближении с народом. Только нужно изображать правду жизни, без всяких приукрашиваний.
«Жизненный реализм должен выводиться в поэзии, и ежели у нас скоро будет замечательный поэт, то, конечно, уже на этом поприще, а не на эстетических тонкостях».
— И это верно. И поэт такой уж народился. Он уже есть, это — Некрасов.
За сердце хватают его стихи. (Какая смелость, какая сила! Разве не сама жизнь его картины?
Решетников читал эти строки, и его охватывало волнение. Вот бы самому описать жизнь бурлаков. Всю от начала до конца. Ведь он знает эту жизнь, у него много есть наблюдений…
Он напишет настоящую, большую повесть. Напишет так, как учит Добролюбов: без украшательств и эстетических тонкостей, просто, правдиво, искренно.
Федя понимал: всё то, что он написал, — никуда не годится. Настоящее будет впереди.
Жизнь в Перми казалась спокойной. Казалось, ничто не может нарушить покоя, раз установленного порядка. Но это только казалось.
Губернское начальство давно уже косилось на группу молодых общественных деятелей и на их вожака Иконникова. Кружок А. И. Иконникова в 1859 году открыл библиотеку, а позже организовал воскресную школу. Членами кружка были и преподаватели духовной семинарии: А. Г. Воскресенский и А. Н. Моригеровский.
Семинарское начальство запретило ученикам читать книги и журналы из библиотеки Иконникова, посещать литературно-музыкальные вечера и стало их всячески притеснять. Воскресенский был уволен. Однако в защиту семинаристов он выступил в журнале «Век».
Новые репрессии начались весной 1861 года. По доносу о переписываемой и распространяемой семинаристами прокламации «Третье послание старца Кондратия» начались обыски и дознания. Оказалось, что семинаристы читают пушкинскую «Гаврилиаду» и в дневниках с ненавистью пишут о монашествующем начальстве. Было установлено, что прокламация распространялась под руководством учителя Моригеровского.
Губернское начальство всполошилось. Для ревизии из Петербурга выехал профессор духовной академии Карпов. Он сделал вывод, что «безверие» шло от библиотеки Иконникова.
Моригеровский был арестован и сослан, а часть семинаристов уволены и отданы под надзор.
Правительство установило строгое наблюдение за деятельностью кружка Иконникова. В 1862 году флигель-адъютант, будущий шеф жандармов Мезенцев зверски расправился с руководителями и участниками кружка. Библиотека была закрыта.
Специально посланный в Пермь архимандрит Ефрем с таким же зверством завершил окончательную чистку семинарии.
Оказывается, герценовский «Колокол» зазвонил и в Перми. Готовилась к выпуску брошюра Огарева «Что нужно народу?» Видную роль в работе кружка играли товарищ Добролюбова — Фирсов и политический ссыльный Степан Шиловский.