Тётка вздыхала и недоверчиво покачивала головой.
— Где уж! Хоть бы жалованья-то прибавили. Вон у Феди штаников новых к празднику нет.
— А кто виноват? Ты моего брата женила, ты и мальчишку к себе взяла. Шта-а-ников нет! — передразнивал он, выходя из-за стола. — Не штаники ему, а драть его надо, баловня.
— Когда надо и подерём, смотришь — и вырастим парня, — замечала тётка.
Федя просыпался рано, протирал кулачонками заспанные глаза и кричал:
— Мама! Ись!
Тётка, гремевшая в кухне самоварной трубой, входила в комнату и притворно строго ворчала:
— Ишь, какой обжора. Всё бы ему ись. По десяти раз на день — ись. Шибко жирный будешь.
И принималась одевать Федю. Дядя, умытый, сидел уже за столом и старательно набивал табаком трубку.
— Надо его отучать от обжорства. Я тебе, скотинка безрогая! — топал он на Федю ногой. — Ись, ись! Всё бы ел.
Но Федя не пугался. Нетерпеливо вырывался из тёткиных рук, подбегал к шкафу.
— Гляди-ка, опять за чашкой полез! — смеялась тётка.
— Мы тебя и чаем-то поить не станем. Поставь чашку! Ну! Сказано? — Дядя хмурился. — Ой, Тюнька! Гляди, выдеру.
В добрые минуты дядя звал племянника Тюнькой.
После чая дядя уходил на службу. Тётка прибирала в комнате, перемывала чайную посуду, потом уходила в кухню — ставить в печь обед.
— Сиди смирно, Феденька! — говорила она. — Я скоро. Поставлю щи и на рынок пойду. И тебя возьму, если озорничать не станешь. А будешь озорничать — тебя чёрный мужик-трубочист утащит, посадит в мешок — да в прорубь.
Федя садился на маленький стульчик и сидел смирно. Оставаться одному в комнате было скучно. Федя принимался разглядывать комнату. Дядина и тёткина кровать около стенки, стол у окна, два стула, несколько некрашеных табуреток, два поставленных один на другой сундука, прикрытых лоскутным ковриком. На окнах горшки с геранью и два отводка фикуса. В углу — иконы. В одной из них из-за стекла виднелись венчальные цветы и свечи. Из-за крайней слева иконы торчал высохший пучок вербы. Стены были украшены двумя-тремя откуда-то вырезанными картинками. Федина постель была за печкой, на сундуке, который очень редко открывали.
Всё это уже давно знакомо Феде и нисколько неинтересно.
Иногда, не выдержав, Федя брал что-нибудь, что не разрешалось брать, например; синенький стаканчик с петушком на дне, а в это время, как нарочно, всегда входила Марья Алексеевна.
— Ты это что? Эдакий смиренник? Ну, оставайся дома, одна уйду.
Федя ревел.
— Нечего, нечего! Зачем не слушался? Зачем стаканчик брал?
— Я не брал, я только поглядеть!
Тётка молча начинала одеваться.
— Мама, ой, мамонька, не останусь!
— Останешься. Надо было сидеть смирно.
— Ой, не останусь! Я не брал, только глядел. Не останусь, боюсь!
— Чего же бояться-то, дурень?
— Да-а, а мужик-от чёрный? Трубочист?
— То-то, бестолочь. Ну, ладно, пойдём, тащи шапку. Только уж последний раз. Станешь ещё трогать, что тебе не велено, — никуда не возьму.
— Не стану, не стану.
Обрадованный Федя живо тащил шапку, шубёнку. Выходили во двор. Тётка садила Федю в маленькие санки и везла.
Пермский рынок назывался чёрным.
Близость его угадывалась по запаху залежавшихся солёных сигов. Этим запахом дышала вся Пермь, но за два-три квартала до рынка он становился всё острее, а на самом рынке человеку непривычному было трудно дышать. Пермские жители не находили в нём ничего дурного, а некоторые считали даже, что рынок «пахнет морем». Рынок тянулся квартала на два. Летом невозможно было сделать двух шагов, чтобы по самые колени не увязнуть в чёрной густой грязи.
Зимой было лучше. Намотав на руку верёвку от санок, Марья Алексеевна ходила от одной торговки к другой, узнавала сначала, что сколько стоит, и уж только потом покупала. Санки подскакивали на неровной дороге. Феде очень нравилась такая езда — то вверх, та опять вниз.
Иногда, когда санки перевёртывались и Федя, укутанный поверх шубёнки ещё и одеялом, вываливался прямо на снег, это было очень весело. Тётка не сразу замечала, что Федя вывалился, и санки успевали немножко отъехать.
— Эй, матка, парень-от у тебя где?
— Потеряла! — кричали торговки.
Тётка спешила на помощь.
— Наказанье! Сроду не возьму с собой… Только и знаешь — пялиться в санях-то. Домой приедем, вицей настегаю, — ворчала она, усаживая довольного Федю в санки. — Не ушибся, Феденька?
Федю учили молиться утром, вечером, перед едой и после еды, за тётку и дядю, за мать и отца.