Боцман удержал его:
— Погоди!
— Ну зачем ты так? — процедил штурман. — Какой авторитет у меня будет после этого? Ты как хочешь, а я доложу капитану. И хоть у тебя, говорят, рука в министерстве, но и я не позволю, чтобы со мной, как с мальчишкой, обходились!
— Погоди, погоди! — Боцман все еще держал штурмана за руку. — Капитану мы с тобой вместе доложим… Я считаю, что и его вина тут есть. Почему он не проинформировал тебя? Карантин-то и верно снят.
— Снят? — Штурман перестал вырывать руку. — А что же никто не везет никакой скотины?
— Да кто же сейчас повезет? Страда… Народ в поле. Это ведь просто вот тетке приспичило, а так до осени никакой живности никто и не повезет.
— Выходит, компот получился? — Штурман растерянно засвистел.
— Не понимаю я тебя, Валерий Николаич, — начал боцман под этот свист, — парень ты грамотный, из себя видный, дело знаешь, а вот занесет тебя иной раз, просто диву даешься! Ишь ты, рука у меня в министерстве… А у тебя, говорят, бывший тесть в больших начальниках. Него же он тебе не поможет? А-а, не хочешь ты этой помощи… А чего меня коришь? Да ведь если бы по-твоему, неужели бы я здесь ошивался? Ровесники-то мои, знаешь, кем стали?
— Ну и кому лучше? Тебе или им? — съехидничал Немцев.
— Ты меня этим не уколешь. Походишь на судах с мое, поймешь, кому лучше, а кому хуже. А твой авторитет от тебя самого зависит!
…Летними ночами, когда пароход подходит к Кубассам, с «Гряды» можно услышать соловьев. Возле пристани по кручам непролазный кустарник, высоченные лещины, а ниже и чуть правее, там, где начинаются пески, у самого уреза — краснотал с узенькими, белесыми с исподу листьями, с коричневыми прутьями в сизоватом налете. Ночью в Кубассах тихо. Кама, уставшая за долгий рабочий день, еле слышно всплескивает, шевелится, укладываясь поудобнее.
По графику «Гряде» положено стоять в Кубассах два часа. Грузов нет, пассажиры успокоились, матросы спят, бодрствуют лишь вахтенные да боцман. Даже сам Леонтий Васильевич, капитан «Гряды», озабоченно покашляв, сообщает рулевому, что пойдет к себе: нужно просмотреть документацию. Он уходит, и через несколько минут из его каюты раздается храп, от которого у рулевого начинает свербеть в носу.
В одну из таких ночей штурман Немцев, в общем-то не страдавший бессонницей, проснулся от приглушенного разговора. Двое, он понял по голосам — мужчина и женщина, стояли на палубе перед окном каюты. Окно было забрано жалюзи, и до Немцева долетало каждое слово.
— Уедем со мной, милый! — говорила женщина. — Уедем! Начнем все заново. Посмотри, как ты живешь! Ты несчастен, потому что тебе приходится лгать, лгать каждый день, из месяца в месяц, из года в год… Ты подумай, мы же любим друг друга целых три года. Слышишь, если бы ты захотел, нашему ребенку было уже по меньшей мере два года. Ты же чужой в этой своей семье. Слышишь?
— Да-да, я слушаю, — хрипло отозвался мужчина.
— Едем завтра до Камского Устья, там пересаживаемся на «Метеор», и через полтора часа мы в Казани. Оттуда — куда захотим. Ну, хочешь, я скажу твоей жене, что ты не любишь ее? Мы уедем с тобой и начнем новую жизнь.
— Ничего я не хочу, — после молчания произнес мужчина, — и, пожалуйста, говори тише, нас могут услышать!
— Когда с тобой, я ничего не боюсь, — прошептала женщина. — И ничего мне не стыдно. Хочешь, пойдем в каюту?
Голос у женщины был глуховатый, и, хотя женщина говорила негромко и чуточку монотонно, Немцеву чудился в нем то самый нежный шепот, то еле сдерживаемый крик. Все тело Немцева напряглось, что-то легкое, теплое, желанное вдруг возникло в нем, ему сделалось радостно от этого ощущения, но тут же он почувствовал щемящую зависть и печаль. Он готов был кинуться на этого кретина, который опять забубнил:
— Я ничего не хочу! — И, уже не скрывая раздражения, продолжал: — Я же просил тебя не орать! — Видимо, почувствовав, что женщина обиделась, собеседник попытался смягчить отказ: — Ну что мы забьемся в каюту? Послушай, как поют птицы! Как ты думаешь, это соловьи?
Женщина долго не отвечала. Немцев даже подумал, что она ушла. Когда она заговорила, в голосе ее уже не было прежней звенящей и радостной нотки. Говорила она совсем тихо. Немцев задержал дыхание, чтобы расслышать ее слова.
— Ты не ошибаешься, это соловьи… Поют каждый своей соловьихе. Так заведено в природе… Пойдем, ты, наверное, озяб. Идем, милый!
Немцев соскочил с койки, подбежал к окну, осторожно опустил жалюзи и выглянул. На мокрой от росы палубе не было никого. Если бы не черные пятна следов на серой парусине, Немцев мог бы уверить себя, что разговор ему пригрезился.