Двое грузчиков, осторожно и неумело держа Саньку под мышки и за ноги, вносят его в комнату.
— А-а! — стонет Паша и начинает медленно сползать на пол, хватаясь за лоснящийся бок голландки.
— На кровать кладите! — кричит Алеха и бросается к сестре: — Паша! Паша, да что ты? Он живой.
В маленькой комнате тесно и душно: набились соседки, заглядывают в дверь мужики, щелкают по затылкам любопытствующих ребятишек, хмуро слушают сбивчивый рассказ грузчика. Рассказчик возбужден и, видимо, польщен общим вниманием.
— Идем мы, стало быть, мостками, я, Алеха и Митрий… Только к повороту подошли, тут, понимаешь, — бах — выстрел. Ну, мы туда! Глядим, на мостках кто-то валяется, стонет. «Неладно, говорю, ребята». А по болоту кто-то ломится от мостков-то, значит. А Алеха присмотрелся. «Ведь это десятник, никак! Бегите, говорит, ребята, за Комаровым, а я тут побуду!» Ну, мы, конечно, побежали с Митрием.
Рассказчик восхищенно замотал головой, спросил:
— Закурить нет ли, мужики? Да, бегем, значит, а мне вдруг Митрий-то говорит: «Гляди-ка, вроде орет кто-то!» Остановились, слушаем. А дождь прямо как из ведра… «Бежим, говорю, примстилось!» Ан нет, сам слышу, орет кто-то, вроде бы караул кричит на болоте-то, значит. «Филин это», — говорит Митрий. Ну, филин и филин. Комаров хорошо, дома был. Сказали мы ему — и снова бегом на мостки. Участковый посмотрел на Саньку-то, пощупал его, живой! «Несите, говорит, ребята, домой!» Наган вынул — и с мостков, куда мы ему указали.
Алеха, пока грузчик рассказывал, с помощью соседок усадил Пашу на сундучок, сам примостился рядом, бережно поддерживая сестру. Все смотрели на Саньку, лежащего на цветастом лоскутном одеяле в черной суконной спецовке, в лаптях. Мокрые Санькины волосы облепили иссиня-бледное лицо. Санька дышал хрипло, постанывая. В уголках губ копились алые пузырьки. Струйка крови стекла с подбородка, расползлась по белой наволочке.
Паша вдруг рванулась, рухнула перед кроватью на колени, заголосила:
— Ой, мамынька, ой, родная! Да что же это, люди добрые, делается-то? Кормилец ты мой родимый!
В коридоре в голос заплакали женщины. Алехе стало жутко от этих выкриков, по спине побежали мурашки.
— В грудь угадал, — шепотом сокрушался грузчик, — вряд ли выживет Санька.
— Ладно уж болтать, — тоже шепотом оборвал его другой, — не видишь, баба на сносях, выкинет еще.
— Врача бы надо, — всхлипнула одна из соседок, — чего глядеть-то, мужики!
— Комаров вызвал, — сказал Алеха, — доктора вызвал по телефону и директору позвонил.
— Да вон никак и едут, — кивнул на окно словоохотливый грузчик. — Слышь, шумят!
В комнату вошла женщина в сером дождевике, из-под которого виднелся белый халат. За ней директор Шупер. Велев, чтобы вышли посторонние, протиснулся Комаров. В руках он держал ружье и самодельную большую тетрадь. Шупер поманил Комарова и тихо спросил:
— Кто?
Участковый, показав на приклад ружья, где темнели какие-то буквы, сердито сказал:
— Горбатов. Его метка!
— Арестовал? Надо же, каков мерзавец!
— Нет, — с сожалением отозвался участковый, — в чарусу угодил… Хана!
Паша беззвучно плакала, судорожно сотрясаясь, прижимая к лицу желтоватые плотные листки самодельной тетради, на которой расплывался крупный корявый Санькин почерк: «Правильной дробью называется…» Листки были изрешечены аккуратными круглыми дырами, какие оставляет дробь.
Чуть повыше сигнальной мачты — высоченного столба с подкосами и перекладиной, на которой висит черный прямоугольник, черный большой шар и гроздь красных шаров поменьше, — находится вход в затон. Алеха знает: мачту зовут семафором, а знаки на ней указывают глубину. Сейчас глубина — метр с мелочью, как говорят знающие грузчики. Поэтому баржи с солью в затон не войдут, осадка не позволит. Надо успеть до ледостава разгрузить баржи.
Студено на реке. У берега слюдяные закраины. В следах на песке бельмастые подмороженные лужицы. Ветер мечется в голых прутьях тальника. Грузчики одеты тепло: в стеганках, в рукавицах, портянки намотали, сена настлали в лапти, а все равно — остановишься, прошьет насквозь низовый ветер. Но стоять некогда. Бегом в трюм с пустой тачкой, бегом оттуда с груженой. Только соль хрупает под лаптями.
Бесцветно и бездымно плещется на ветру костер, который разжег Алеха, оставшийся за десятника. Все в бригаде знают: Яшка-генерал в Алеху метил. Санька об этом участковому говорил, когда в больницу его увозили. «Получи, Филатов!» — крикнул десятник, видимо, не захотел стрелять в идущего нешибко человека, намереваясь подстегнуть его криком. Не бил сидячую дичь Яшка-генерал. Но в сумерках да в дождь, когда все в поселке ходят накрывшись мешками, спутал озлобившийся десятник.