Правда, и на Каме бывает, идет косяками сельдь-бешенка. С Каспия идет на нерест. Ванюшка видел, как у них в Черной суводи металась и билась крупная, фунта по четыре, рыба с темно-фиолетовой спиной. Выметав икру и обессилев, бешенка ослабевала и начинала кружиться на одном месте. Глядеть было страшно и жалко. Рыбу течением прибивало к берегу, и она засыпала. Ее терзали воронье и прожорливые чайки. Воздух на приплеске долго еще был потом приторно-сладким и тошнотворным.
В Мурзихе, в Монастырской слободе да, пожалуй, и по всей Каме считали черноспинку ядовитой и поганой и поэтому ее не ели. Даже когда рыба набивалась ненароком в сеть, все равно ее выкидывали, потому что купцы бешенку не брали, презрительно называли ее «мордовским товаром».
— Кумжа, она вся красная, на щуку похожа и весит пуда по три, — разжигал охотку отец. — Вот бы огоревать, тогда бы дело было!
— Нешто она в Каме водится? — недоумевал Ванюшка. — Белуга, осетр, белорыбица, стерлядь — это точна есть.
— Есть. Я у пароходских узнавал. Один лоцман мне говорил, он в Камском Устье видел у рыбаков красную щуку. Икряная… Значит, к нам сюда из Каспия припожаловала. Икру она мечет осенью.
Не довелось Сергею Досову поймать в Каме красную щуку — кумжу, не удалось ему и до внучат дожить. Всего на три года пережил он свою жену, убитую белогвардейским снарядом летом восемнадцатого года, когда колчаковцы, удирая из Казани, обстреливали Мурзиху с канонерок. Голодным знойным летом двадцать первого года умер он от брюшняка, навалившегося на Мурзиху. А ведь казалось, такому кряжу, как он, век износа не будет.
Перед самой смертью сказал отец худущему, вытянувшемуся, словно столбунец, сыну, чтобы берег он крест над Черной суводью, над дедушкиной могилой, и еще, чтобы хоронили его с попом.
— Мотряй, он и правда есть, бог-то, — растерянно сказал отец. — Должен быть!.. А то как же так? Жил-жил человек да и помер… И все? Ведь для чего-то родился? Неужто только чтобы умереть?
Сивая борода у отца свалялась, из разорванного воротника торчала исхудавшая жилистая шея. Синеватая тонкая жилка билась у отца на виске. Ванюшка смотрел на нее, и вдруг ему показалось, что этих жилок не одна, а две, три, четыре…
— Ты не плачь, сынок, что плакать-то? — тихо попросил отец. — Сходи-ка к отцу Мефодию, исповедаться стану… Жалко вот, красную щуку-то не поймали с тобой… Ну, да ничего, теперь ты уж один сможешь, коли пофартит да выживешь ежели… Главное, артелью надо, артелью, а то одному-то несподручно. Вон и власть новая про это говорит. Какое солнце-то нынче, так и печет… Дай-ка испить!
А когда Ванюшка напоил его, отец сказал:
— Опять же, ежели есть бог, так он что, не видит, чего на земле-то делается? Пусть бы хоть солнце завесил чем-нибудь. Ведь люди мрут, люди, не мухи… Ступай все-же за попом, сынок!
Попа дома не случилось в ту пору. Ванюшка наказал его дочери передать просьбу умирающего, а сам поспешил обратно. Отец был уже мертв.
Потом за Ванюшкой приходили из комбеда, хотели отправить его в детский приют.
— Как бы не так! — совсем по-взрослому ответил Ванюшка. — Мне уж тринадцатый с зимнего Николы.
Тогда пригрозили, что отберут у Ванюшки земельный надел. И тут не поробел парень:
— Берите. На что он мне? Я себя прокормлю да и на рыбу чего хочешь выменяю.
Прямо из комбеда прошел мимо дома к Черной суводи, сел возле дедушкиного креста, прислонился спиной к нему, стал смотреть на Каму… И не знал он в тот час, что занесли давно в лоцию этот приметный знак, который так хорошо створится с крайней башней монастырской ограды. Да и нужно ли знать, довольны люди или нет, если сделал ты нечаянно им доброе дело?
…Каждую весну, перед тем как уехать с артелью на остров, непременно ходил Иван поглядеть, как чувствует себя крест. Сначала ходил потому, что мучила совесть: не выполнил просьбу отца — схоронил без попа, а потом, когда стал повзрослее, ходил по привычке. В Мурзихе по этому поводу полушутя, полусерьезно судачили: ходит, чтобы «слово» дед замолвил перед началом путины.
Но нынче впервые не побывал Иван у столба над Черной суводью. «Вроде бы неловко, ведь бригадир», — убедил он себя.
Теперь уже все позади: сборы, проводы, советы, просьбы. Теперь они вольные казаки…
Мужики на весла налегают, друг перед другом хвастаются. Иван усмехается: завозня, она вымотает. Он на своей лодке не торопится. На задней скамейке Серега от нетерпения ерзает, хочется ему догнать бригадную завозню.
Весело и все же чуточку не по себе Ивану. К чувству вины за то, что не сходил перед отъездом к кресту над Черной суводью, примешивается еще какое-то неизведанное чувство. Оно появляется, когда Иван смотрит на сына.