— Мы с мамой готовим костюмы к новогоднему вечеру, — охотно ответила девчонка, не обращая внимания на сердитый тон Андрейкиного вопроса. — Надо бы, конечно, из марли, но где же теперь ее возьмешь? А без вечера нельзя. Вот мама и предложила сделать платья из старых газет. А потом покрасим… Я петь буду.
Сережка засопел и сказал, ни к кому не обращаясь:
— Мы тоже песню разучиваем с нашей немкой… Забыл только я до конца-то, а начало помню. «Вир хабен ранцен, мапен, вир хабен крайде, ляпен».
— А ты, Андрей, откуда эвакуировался? — спросила девчонка.
«Твое какое дело?» — чуть не сорвалось у Андрейки, но, услышав звук шагов в коридоре, он потянул брата за рукав, и оба с шумом ринулись из класса. Потом они стояли снаружи возле окна и смотрели, как Шуренок и ее мать кроят что-то из газет.
…Перед самым Новым годом Андрейка получил письмо из Черноречья. Тетка Глафира переслала ему отцовский треугольник. Отец писал, что он жив и здоров, бьет немцев. А не писал потому, что был ранен, правда, не сильно, лежал в госпитале. Поправится — и снова на фронт. И еще он писал, что узнал от других, которым приходили письма из поселка, о смерти матери. В письме была приписка. Тетка Глафира писала: пусть он, Андрейка, не беспокоится, в квартире все в порядке, она работает все в том же цехе. И когда Андрейка вернется весной, его снова возьмут на работу.
Еще писала она, что рада за Андрейку, так как у него нашелся отец, а вот ее дочь с внучкой неизвестно где, и очень она из-за этого переживает…
И был новогодний вечер в школе. Правда, из взрослых на нем, кроме учителей, гармониста Костюхи Пряснова, немки Агнессы Леопольдовны и матери Шуренка, не было никого.
Андрейка с братьями сидел на скамейке в самом конце зала, посредине которого высилась елка, и смотрел на сцену. Над сценой висело кумачовое полотнище с большими белыми буквами «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!». Конечно, у них в поселковом Дворце культуры на таких вечерах было куда интереснее. Играл духовой оркестр, а не гармонист Костюха Пряснов; елка была в электрических разноцветных лампочках, а тут вообще без огней; давали богатые подарки, один раз даже по целой коробке лимонных долек, а тут вряд ли чего дадут, и артисты были настоящие, а тут вовсе нет никаких.
— Выступает ученица шестого класса Шура Зозуля, — объявили со сцены, — она споет нам песню про синий платочек! Давай, Шура! Попросим, ребята!
Все захлопали, но звук был приглушенный, потому что зрители сидели в пальто, шапках и варежках.
— Зозуля-козуля! — Сережка фыркнул. — Кто это? А-а, — он толкнул Андрейку, когда на сцене появилась Шуренок. — Это та, что у Быбыкиной живет с матерью.
Андрейка оборвал брата:
— Сам вижу, не слепой.
Девочка стояла на сцене в коротеньком красном платье без рукавов, в разношенных валенках, худенькая, черноволосая. Платье из газет топорщилось на ней, и видны были вздувшиеся на коленях коричневые чулки. Шуренок заложила руки за спину, шагнула вперед и запела тонким, срывающимся голосом.
— Зозуля-козуля, — хихикнул снова Сережка и взглянул на Андрейку, явно надеясь, что он поддержит его. Но Андрейка молча двинул локтем брата и сказал очень строго:
— Не смейся!
Сережка обиженно затих, недовольно шмыгнув носом, пробормотал только:
— Че дересся?
В это время Шуренок закашлялась, схватилась рукой за грудь и виновато улыбнулась. На щеках у нее еще ярче проступили красные пятна, будто намазали щеки той же краской, что и газетное платье.
— Выпускают, понимаешь, чахоточных, да еще чуть не нагишом, — глухо сказал кто-то за спиной у Андрейки. Он обернулся и увидел объездчика Зюгина.
Объездчик сморщился, засопел, обдав ребятишек запахом денатурки, и, заметив недружелюбный Андрейкин взгляд, спросил:
— А ты че сидишь, поглядывать, как волк? Тоже небось петь на голодное брюхо будешь… Ха-ха-ха!
— Что там за смех! — поднялась в первом ряду немка Агнесса Леопольдовна и возмущенно затрясла седыми букольками. — Как не стыдно!
Из-за кулис вышла мать Шуренка, высунулся Костюха Пряснов, и они стали вглядываться в зал.
— Зюгин никак это, — сказал Костюха. — Точно, он и есть! Налил зенки-то, вот и ржет, хулиганит… Взять вот такого-то да вывести!
Шуренок все еще кашляла, согнувшись и держась рукой за грудь. Мать обняла ее и увела за кулисы. Костюха сел на табурет, пристроил гармонь и громко сказал:
— Теперь, дети, споем «Коробочку»! — Он выждал немного и добавил: — А тебя, гражданин Зюгин, просим отсюдова уйти, не наводи на грех лучше!
— Прямо уж, — проворчал объездчик и попятился из зала.