Он, наконец, решился взглянуть на портрет жены. Она улыбалась, с чуть приметной грустинкой смотрела на него: «Вернулся, родной? Очень я по тебе соскучилась. А ты, наверное, измучился? Ну, ничего, ничего! Отдыхай, родной!»
Алексей осторожно, словно опасаясь спугнуть стылую тишину комнаты, отодвинул стул, присел к столу и, положив голову на сплетенные пальцы рук, долго смотрел на жену.
Старательный, но не очень искусный ретушер не украсил ее лицо, а просто сделал моложе. Или, может, она действительно в то время была такой молодой?
Тупая, гнетущая пустота квартиры усиливала сознание одиночества.
Он привык к тому, что Дуня всегда была с ним, не мыслил себе жизни без нее, а теперь вдруг все надо начинать по-новому, а как именно, он не представляет… И тут он вспомнил о сыне и неожиданно почувствовал себя виноватым за то, что не был рядом с ним в самую тяжелую минуту, когда Андрейка переживал смерть матери. Слова оправдания, беспомощные и неловкие, пронеслись в его сознании, когда он продолжал безмолвный и саднящий душу разговор с портретом жены.
Чувство собственного бессилия и слабости все больше и больше овладевало Алексеем, приводя его в отчаяние. Наконец, он поднялся со стула, ладонью вытер мокрые от слез глаза и направился к двери, нарушая шагами тишину, которая казалась ему страшнее рыданий и разрывов снарядов.
Глафира стояла в прихожей, все в той же напряженно-ожидающей позе. Увидев ее, Алексей принужденно усмехнулся:
— Вот как все получается… И свидеться не довелось… Где хоть схоронили ее?
Квартирантка ответила.
— Завтра схожу. — Он открыл наружную дверь. Из квартиры Пяткина доносилось нестройное пение. Алексей вздохнул. — Все правильно. Живые за столом, мертвые в могиле.
— Дядя Иван, а на войне страшно? — спросил Андрейка, когда Иван, Сережка и Витюшка остались в избе, проводив Пелагею на молотьбу.
Сыновья укоризненно посмотрели на Андрейку, а Иван сказал:
— А ты как думаешь? Это ведь в книгах да в песнях только красиво получается. Там ведь убивают.
— Ну, а тебе-то страшно было? — допытывался Андрейка.
— И мне страшно было, — спокойно сознался Иван. — Что я не такой, что ли, как все?
— А он нас на фронт звал, — поведал отцу меньшой. — Эх, и попало нам с Сережкой!
— Правильно попало! Во всяком случае свое ремесло знать надо, а без толку чего лезть?
— А мы разведчиками! — Андрейка нахмурил жиденькие белесые брови. — Где бы взрослому нельзя, туда бы мы пробрались.
— Вы бы вот лучше пробрались к прорану да окуней на блесну натаскали.
— Так блесен же нет, — протянул Серега. — Я просил у мамы, не дала. Отец вернется, говорит, ему понадобятся.
Иван, прихрамывая, вышел в сени, принес в избу небольшой ящик, где хранились крючки, лески из конского волоса и блесны.
Андрейке он первому дал небольшую тускло-серую блесну.
— Самая уловистая! Из серебряного полтинника сделал. Потри ее суконкой да золой, сразу засияет.
— А мне? — скривился Витюшка. — Все Андрейке да Андрейке! И кусок толще, и…
После затрещины Витюшка взревнул, но негромко, а просто для того, чтобы не досталась вторая. Отец сердито сказал:
— Чтоб больше не слышал! Гляди у меня!
Андрейка вздохнул и вежливо предложил:
— Может, правда, дядя Иван, мне другую? Я ведь никогда не блеснил, мне все равно какой.
Иван промолчал, достал из ящика брусок.
— Вот, смотрите, как затачивать надо крючки. Видите, он без бородки? А почему? Подсек и тащи на лед, только подальше от лунки… И варежку снимать не надо, рыба сама сойдет. Вот так надо, смотрите.
Потом извлек из ящика обрывки красной пряжи и велел навязать на каждую блесну по шерстинке.
— Потеплей оденьтесь, — сказал Иван напоследок, — да смотрите, пешню не упустите! А ты, Андрейка, топор возьми! Быстрее лунки продолбите.
…Ребятишки гуськом стали спускаться к реке, стараясь ступать след в след, чтобы не попасть в сугроб, заваливший тропинку. Прежде, до войны, Иван всю зиму следил за тропинкой: подравнивал ступеньки, сгребал снег, чтобы легче было Пелагее подниматься в гору с ведрами. А сейчас, когда нет хозяйского догляда, ой, как, наверное, тяжело ей приходится тут. «Ладно, — решил он, — завтра расчищу».