— Я знаю. Все очень просто. Они хотели убить меня.
— Вань, не надо, — попросила Пелагея, — ну, что ты, право, даже страшно делается! Вон ступай лучше на улицу, видишь, как там хорошо? Воздух чистый, свежий…
— Ты что меня, ровно дачника, уговариваешь? — Иван усмехнулся, передразнил: — Воздух… Хорошо… С кем же я говорить должен? Рыбы вон, когда на зиму собираются, и то друг другу помогают. Самая прожорливая не станет зря убивать. Сколько ей надо, столько и сожрет. А почему же мы, мы — люди убиваем?
— Опять ты, как ночью, — попрекнула жена.
Но Иван, казалось, не слыхал ее. Он стоял посреди избы, высокий, широкоплечий, в старенькой расстегнутой гимнастерке и в странно выглядевших без сапог армейских штанах, и говорил:
— Нет, ты мне скажи, я тебя очень прошу, ты мне скажи, зачем же мы людьми называемся?
— Вань, я сейчас зареву, — предупредила Пелагея.
— Мне раньше подумать все неколи было, а в госпитале разный народ собрался. Лежишь, слушаешь, что говорят, и сам начинаешь соображать. Я все раньше-то ждал: кто-то придет, возьмет меня за руку и поведет, покажет и расскажет, как и что делать надо! На дядю надеялся… А хвать, и нету никакого дяди! Спросил об этом одного в госпитале, а он мне говорит: «У тебя голова есть? Есть. Вот и думай сам».
У Ивана морщины на лбу проступили, словно зверь царапнул лапой; нижняя губа, на которой, как у всех рыбаков, глубокая трещина, была строго поджата; короткий, отрастающий после госпитальной стрижки ежик топорщился, — все это делало его непохожим на прежнего, ласкового, уверенного в себе Ивана, каким знала его Пелагея. Ей и боязно чего-то, и жалко мужа, и не знает она, чем и как помочь. А он все говорит и говорит, шагая по комнате. От его шагов позвякивает кастрюля на столе, поскрипывают и проседают широченные, скобленные добела половицы.
— Я как подумаю, что к нам он придет (и Пелагея догадывается: он — это немец), у меня, знаешь, волосы дыбом встают. Думаю, зубами гада рвать буду! Глотки перекусывать!
— Не надо, Вань, — Пелагея застенчиво, будто и не было прожитых вместе лет, погладила его по плечу. — Ты жив, и все, значит, хорошо. Вот побудешь дома, отдохнешь, и все пройдет. Ты ведь у меня ласковый, хороший.
— Ну, понесла, — Иван глубоко вздохнул, но взгляд его потеплел. — Ладно, пойду схожу к Запертому, рыбки свежей хоть раздобуду.
— А может, не надо, Вань? — просительно сказала жена. — Натрудишь ноги-то, не разболелись бы хуже.
— Врач велел ходить, а то, говорит, вовсе обезножишь. Да я полегоньку.
— Ребят, хочешь, позову? — предложила Пелагея. — А то обратно-то тяжело будет.
— Не надо! Еще не хватало, чтобы знали, чем отец занимается, — с досадой ответил Иван. — Я им потом скажу, что на жерлицы взял. И ты помалкивай, ясно? Пусть играют, а это не их дело.
Он надел старое полупальто, чиненые валенки, взял в сенях пешню, сачок, мешок и вынес все это во двор. Он рассчитывал: в Запертом сейчас, после февральских вьюг и мартовской оттепели, дохнет рыба. Стоит пробить лунку — и только поспевай черпать: полузадохшиеся щуки, окуни, плотва сами полезут в нее. В прежние годы он, бригадир, не допускал замора рыбы, всю зиму один из рыбаков следил за прорубью в озере, но нынче, конечно, никому дела до Запертого не было и потому в озере начался затор.
«Много-то я не стану брать», — убеждал себя Иван, укладывая и увязывая на салазках пешню, сачок и мешок.
Пелагея отогнала теленка, приладившегося жевать рукав бязевой рубахи, которая висела во дворе, открыла створку ворот и пожелала Ивану ни пуха ни пера.
— Иди к черту! — беззлобно ответил Иван, как полагалось по ритуалу. Оба засмеялись.
Он решил идти к озеру напрямик, мимо дубовой гривы, рассчитывая, что осевший снег выдержит его, да и не хотелось, чтобы попадались встречные. А то начнут расспрашивать, ахать и охать, жаловаться и сетовать на тяготы жизни. Поэтому на середине свернул с торной, протоптанной лошадьми и пешими дороги, зашагал к острову, держа направление на опушку дубовой гривы. Вначале он не заметил, что кто-то тоже догадался срезать дорогу, направляясь, видимо, к Запертому. Не заметил потому, что весь был захвачен ощущением какой-то легкости и радости. Он даже остановился и стал осматриваться с улыбкой вокруг, шепча:
— Как здорово, черт возьми!
Тишина и снег. Его словно завернули в вату, и он будто бы оглох от этой тишины. Иван стоял на льду, и сугробы возле острова казались ему похожими на застывшие белые волны, которые не решаются ринуться на заросший тальником берег. А дальше по острову снег был подсиненным, словно выстиранное белье. Нет, определенно он никогда не замечал прежде, что снег может быть синим!