«А меня не будет», — вдруг ужалила мысль. Иван тяжело, так, что заломило грудь, вздохнул, завозился на завалинке, чувствуя, как немеет правая, раненая нога. «Отсидел, что ли?» — подумал он и встал, прикинув, что скоро должна прийти Пелагея и надо позвать ребятишек, которые с утра ушли на реку.
Он шагнул, прислушиваясь к боли в ноге.
«Ну, хорошо, а чего ты добиваешься? — словно спросил его кто-то. — Сломишь башку, а такие, как Костюха, останутся. Разве это правильно? Не зря, значит, когда в озере замор, хорошая рыба дохнет, а всякие вьюны да караси за милую душу живут… Так то рыбы, чего же с людьми сравниваешь? Нет, нет, постой! Уж если люди о рыбе заботятся, о них самих-то должен кто-то подумать? Что, разве лучше, когда тысячи гибнут? И если без этого нельзя, то пусть бы уж один… Тьфу!» — Иван даже сплюнул от злости, вспомнив пустые Костюхины слова, но мысль зацепилась, не уходила из сознания, скользкая и вертлявая, словно щуренок, запутавшийся в сеть.
«А ты бы пошел, если бы тебя этим одним сделали?» — ехидно спросил Ивана невидимый въедливый собеседник.
Иван обвел взглядом взблескивающую, обманчиво ровную отсюда реку, начинающие уже наливаться алостью прутья верб, вытаявших из сугробов, усмехнулся, попробовал схитрить: он же не самый сильный! Но хитрость не удалась: себе-то все равно надо отвечать. И он подумал, что, наверное, пошел бы. Ведь нельзя же отказаться, если бы все люди смотрели и ждали, что он скажет. Это уж вовсе надо быть без стыда и совести, самым распоследним надо быть, чтобы отказаться. Откажись, со стыда бы сгорел, людям в глаза посмотреть не смел бы. Ну, так чего же он тогда тут до ломоты в башке рассусоливает: идти — не идти! Неужто один бы пошел, а со всеми вместе не пойдет?
Иван чуточку повеселел, когда придумал такой ладный ответ, и отправился навстречу жене, увидев ее возле околицы.
— Чего ты, как млад месяц, сияешь? — спросила Пелагея, когда Иван подошел. — Помоги салазки тащить! Умаялась вовсе. Где ребятишки-то?
— Гуляют. А я тут с Костюхой чуть не подрался. Я еще в районе завтра скажу, — и стал рассказывать про все, о чем только что думал, а кончив, спросил: — Верно ведь думаю? Ну?
Пелагея остановилась, и Иван увидел на ее глазах слезы.
— Чего ты? — озабоченно спросил он. — Чего ревешь?
— А чему радоваться-то? — со стоном выдохнула Пелагея. — Тебе что, больше других надо? Сколько раз говорила, разбередил бы ногу, и все! Мне вон соседка Конажиха говорит: сулемой помазать, и никто в жизнь не догадается. А он радуется как дурачок!
— Обалдела? — сердито произнес Иван. — Да за такие дела, знаешь, сразу к стенке!
— Других не к стенке, а тебя к стенке! Вон в Подновье бабы говорили, один пришел, в руку пораненный, пожил да и отморозил ее, сказал, что по пьянке, нечаянно… Теперь, слышь, дома остался. Кто поумнее, все норовят остаться. Алеха-то небось остался? Брат твой, родня, а чего же ему не стыдно?
— Ты мне родней в глаза не тыкай! — Иван помрачнел, нахмурился. — Каждый за себя ответит, у каждого свой ум.
— Вот бы и поучился хорошему уму! Это ведь только курица из-под себя гребет.
…Обедали молча. Витюшка стал было приставать к отцу, чтобы он сходил к Зюгину и попросил конского волоса для лески, но схлопотал от матери ложкой по лбу и с ревом убежал на улицу. Поев, ушли и Серега с Андрейкой, сказав, что пойдут к почтальонше узнать, нет ли писем из Черноречья.
— Перестань, ну, перестань! — попросил Иван, увидев, что Пелагея снова плачет. — Не могу я иначе-то, пойми! Я вот сейчас что подумал? Представил, как я, значит, этой сулемой рану свою травлю. Да? Со стороны вроде бы как посмотрел… И словно в душу плюнул! Подумал, что же, я хуже Костюхи, выходит? Нет, ты погоди, не маши руками! Ты слушай! Такие, как он, тоже полезные, чтобы люди совестились, на них глядючи, чтобы делать поганые дела не могли, сами бы не делались такими!
— Вань, — всхлипнула Пелагея и уткнулась лицом в фартук. — Я ведь опять… В положении я, Вань!
— Да будет тебе! — Иван встал из-за стола. — Эх ты, мать честная! Неужто правда?
— Правда, — жена улыбнулась. — Думала, пройдет. Так что, думала… Сын, чую, опять. Сладкого ничего не хочу, как и в те разы, я уж приметила.
— Это хорошо, — растерянно сказал Иван и осторожно, словно больную, погладил Пелагею. — А может, девочка? В честь тебя бы и назвали… Постарайся, мать! — и он засмеялся негромко и счастливо. — Постарайся дочку!