Но он, таская каждый день свою ношу, меньше всего думал о смерти. Его больше занимали мысли о жизни, о том, зачем она дается человеку, если ее нельзя удержать, как невозможно задержать тень от облака, скользнувшую по земле. И если она так коротка, то зачем ее еще насильно укорачивать?
И дома, и пока ехал на пароходе, и даже теперь, когда приближался к Мурзихе, Алексея донимали эти мысли, на которые он не знал, где получить ответ…
Поравнявшись с первым плетнем на околице, увидев пустующее пазьмо, где когда-то стоял отцовский дом, учуяв кисловатый дымок тальника, которым топят печи в Мурзихе, услышав, как знакомо грозит старуха внучонку: «Я те так напорю, только сказывай, где чешется!» — Алексей почувствовал, до чего опостылела ему неустроенная жизнь последних месяцев.
Все ему здесь было знакомо и мило: неоглядная ширь Камы, расплеснувшейся весенним разливом, который спрямил крутую излучину; широкие, просторные улицы; дома, отогревающие на солнце промерзшие соломенные крыши; стреноженные тощие лошади, пасшиеся на выгоне. И пусть не беззаботным отпускником приехал он сюда, но Алексей невольно заулыбался, размахивая руками, зашагал широко и раскованно, как уже давно не доводилось ему ходить.
Ивана он увидел возле дома, как только свернул в проулок. И хотя он никогда не видел родича в гимнастерке, сразу же признал его, рослого, плечистого, тонкого в поясе, с раскрасневшимся худым лицом. Иван, взмахивая топором, вбивал колья, очевидно, переносил плетень подальше от кромки обрыва.
— Помочь, что ли? — дрогнувшим голосом спросил Алексей, подойдя к Ивану.
Топор замер в воздухе, Иван повернул лицо и изумленно воззрился на Алексея. Мгновение он стоял неподвижно, словно не веря своим глазам, потом ахнул:
— Ах ты, мать честная! Здорово, Алеха! — и зачастил, как бы оправдываясь в чем-то: — А я, понимаешь, вот все по хозяйству… Ну, да чего же мы тут? В избу надо, в избу. Сейчас я бабу крикну! А ребятишки-то на реке, позову сейчас.
— Да погоди ты, — Алексей снял мешок, расстегнул пальто, — ты скажи хоть, как ты тут? Я думал, на костылях, а ты вон какой!
— Какие костыли! — отмахнулся Иван. — Завтра в военкомат иду.
— Снова?
— А что же делать? Врачи говорят, в порядке все. Да это ладно! Тебя-то хоть повидал, а то уж думал, и не свидимся. Ну давай в избу пойдем! Чего мы тут, на самом-то деле? Ребятишек позовем давай! Вон они, видишь, ровно кулики носятся!
Они подошли ближе к обрыву, изъязвленному ручьями, чернеющему ломаными тенями, обдавшему их холодом от не стаявших еще местами сугробов. Алексей, увидев и узнав в русом худеньком мальчишке, бегущем вдоль реки, своего сына, крикнул:
— Андрейка! Иди сюда!
У него чуть не перехватило горло, когда он заметил, как вздрогнул мальчишка, словно от удара. И чтобы скрыть волнение, сказал Ивану:
— Растут парни-то, а, братик!
— Так уж устроено, — согласился Иван. — А может, здесь оставишь? Пусть с моими растет.
Алексей покачал головой, спросил:
— О матери-то вспоминал хоть?
Иван вздохнул:
— У меня не спрашивал ни разу, а вот у Поли вызнавал, говорила. Карточку нашел, в девках еще была Дуняха-то, спрятал. Конечно, тужит. Мать ведь, она одна на всю жизнь…
Запыхавшись, Андрейка подбежал к отцу, ткнулся лицом в грудь и забормотал счастливым прерывающимся голосом:
— Папка, папка ты мой! Наконец-то приехал!
Сережка и Витюшка, поднявшиеся следом за ним, подходили медленно, настороженно и выжидающе поглядывали на Алексея, который молча гладил костлявые плечи сына, обтянутые черной вылинявшей косовороткой.
Все самые сокровенные слова, которые шептал Алексей, представляя встречу с сыном, он словно забыл. Только твердил, закрыв глаза и не чувствуя, как бегут по щекам крупные слезы:
— Сынок… сынок… сынок…
Очнулся он, услышав шепот Витюшки:
— А он хвастал, отец у него герой. Разве плачут герои-то?
И тогда Алексей открыл глаза, осторожно отстранил сына и улыбнулся:
— Действительно, чего это мы с тобой разнюнились, а, сынище? И без нас тут сырости хватит! Пошли, собираться станем! Я же на сутки всего.
Андрейка нагнулся, поднял с земли вещмешок, вскинул его на плечо и, придерживая правой рукой, торопливо нашарил левой руку отца. И, уловив эту торопливость, ощутив в своей ладони тонкие, холодные пальцы сына, увидев устремленные на него серые, с черным ободком вокруг зрачка глаза, Алексей подумал, что уж если ему так сейчас тяжело, то, наверное, во сто крат больнее и тяжелее этому худенькому, веснушчатому парнишке, его сыну, его плоти, ради которой и живет человек на земле.