…Они сидят в одном из колен неглубокой траншеи, наспех отрытой у развилки дорог. Слева от Ивана синеет худое лицо Кольчи Савинова, справа, жадно затягиваясь самокруткой и жидко сплевывая, полулежит на дне окопа рано взматеревший, плечистый Степан Тарасов, двое самых последних земляков-мурзихинцев.
На бруствере окопа смерзшийся комьями песок, присыпанный реденьким снегом. Холодный, пронизывающий ветер шелестит по брустверу, осыпает мелкие, словно молотая соль, снежинки.
— Кипяточку бы, — со вздохом произносит Савинов, еле шевеля тонкими, лиловатыми от стужи губами. — Эх, дурак я, дурак! Бывало, мать зовет чай пить, а я отнекиваюсь, на молочко все надеялся. А сейчас бы за мое-мое кипяточку попил.
— Вот-вот, — ворчит Тарасов, — как у нас дед говорит: пошли, господи, беду для нашей же пользы. Значит, война на пользу пойдет.
— Или бы водочки! — мечтательно говорит Кольча, морща худое, грязное лицо, на котором курчавится чахлая поросль русой бороденки.
— Ишь чего! — возится на дне Тарасов. — Может, к мамке на печку или девку?
— Нет, девку мне не надо, — серьезным тоном отзывается Кольча, — отощал, не до баб… А вот я помню один случай, летошней зимой был. Мы как раз с тятей на базар ездили. Расторговались, батя бутылку купил. А где выпить? К свату заехали, он у нас в ассенобозе… Ба-альшие деньги гребет.
— Ну, дак ведь, знамо дело! — ржет Тарасов. Иван тоже невольно ухмыляется. — Сплошное золото выгребает! Не зря золотарями и зовут.
— Да, зашли, — не смущается Кольча, — а сваха, значит, печь топит. Тятя ей и говорит: «Погрей-ка, Груня, бутылку-то, а то горло простудим». На шестке как раз пол-ведерный чугун с кипятком. Она туда и сунь бутылку-то. Маленько погодя вынимает, а донышка нет!
— Гы-гы-гы, — смеется Тарасов, — так вам и надо! Да кто же ее греет, водку-то?
— Ладно, — отмахивается Кольча. — Скребет, стало быть, тятя бороду, сват тоже кряхтит, матерятся оба, а меня смех берет. Ну, думаю, за второй бежать придется. Хвать, не тут-то было! Тятя и говорит: «Давай, сваха, ковш! Не пропадать же добру!»
— Неужели выпили? — таращит круглые, желтоватые, точно пуговицы на гимнастерке, глаза Тарасов.
— Ага, как есть всю до капельки. Тятя потом всю дорогу мучался, я думал, изойдет водой. Эх, а сейчас бы такой чугунок! — мечтательно повторяет Кольча и вытирает рукавом ствольную коробку винтовки.
Иван смотрит на припорошенных снегом соседей, усмехается: ишь как сказанул Тарасов, пошли, господи, беду на нашу же пользу.
«Конечно, лучше, если бы беда была поменьше, а польза побольше, — невесело думает Иван, вытягивая застывшие ноги, — да тут выбирать не приходится».
— Воздух! — слышится возглас из глубины траншеи.
Пикировщики, взревывая моторами, затягивают в небе петлю-удавку, строятся в боевой порядок.
— Ну, Кольча! — кричит Тарасов. — Хлебнем горяченького до слез! Вон какие самовары!
…Иван почти оглох от взрывов, задыхался от острого запаха взрывчатки, ломило спину, избитую комьями земли, першило в горле, занемели руки, до черноты впаявшиеся в винтовку, но, главное, он был жив.
Он выглянул из окна: танки были еще далеко, пока доберутся, еще не один задымится.
«А ребята как?» — спохватился Иван, утирая лицо полой шинели.
Кольча Савинов лежал ничком на дне окопа, вытянув вперед руки, словно силился достать отлетевший полуавтомат. Шинель на спине у него вспухла горбом, и из-под нее виднелось желто-белое тело, рассеченное багровой кровоточащей раной.
— Тарасов! — крикнул Иван, кидаясь к Кольче. — Зови санитара!
Ответа он не услышал. Раненый застонал, судорожно засучил ногами со сбившимися обмотками и тихонько, совсем по-детски, заплакал. Иван оторопело смотрел на искромсанные, страшные в своей наготе ребра Савинова.
— Мама-а, — жалобно сказал Кольча и забормотал, судорожно скосив на Ивана глаз: — Дядя Ваня, мне ведь нельзя умирать!
— Тарасов! — опять позвал Иван и, не услышав ответа, обернулся.
Тарасов стоял на коленях, уткнувшись лицом в песчаную стену окопа, а его левая рука с зажатой дымящейся еще цигаркой валялась на снегу.
— Дядя Ваня, чего же ты! — забормотал снова Кольча. И при каждом слове у него на губах вздувались кровавые пузыри. — Спаси меня, дядя Ваня! Тебя же ведь тятя просил, чтобы не бросал…
Иван выглянул из-за бруствера. Немецкие танки были уже недалеко. За ними стлались в беге серо-зеленые фигурки автоматчиков. По соседству редко и нестройно хлопали винтовочные выстрелы. Звонко и часто ударяли сорокапятки. Оглянувшись на Савинова, Иван сморщился, схватил винтовку и, уперев ее в плечо, принялся стрелять.