Облик здешних мест, сколько себя помнил Артем, родившийся тут двенадцать лет назад, изменился мало. Юный многоэтажный город, жадно пожирая все новые территории, шагнул далеко на юг, куда тянули ветку метро, а тут, в округе, где расположились заводы и «железка» — так на мальчишеском просторечье величали железную дорогу, пробегавшую за домом, неподалеку, — тут все сохранилось по-прежнему. Разве что на углу в году прошлом или в позапрошлом, напротив Артемовой парадной, поставили новый, из алюминия, газетный киоск, а возле него — две прозрачные телефонные будки, тоже стекло и металл, в ногу с веком.
Счет этажам старого дома был недолгим: раз, два, три. Бельэтаж, прежде назначенный, видно, для прислуги, был низким, жался к тротуару, врастал по миллиметрам в землю, по мере того, как вокруг него ложились все новые, как величают их археологи, культурные слои, а проще — пыль проскользнувших, растаявших лет. На втором этаже потолки были повыше, и окна потому казались уже, тянулись в высоту. Тут теперь располагались самые большие квартиры, коммунальные, многолюдные: где пять, а где и семь квартиросъемщиков, как их называли в жэке. В квартире, где Артем жил вдвоем с матерью, а с недавних пор втроем, с отчимом, значит, и того больше — восемь.
Матери Артема комната досталась по наследству, они с бабушкой получили ее после войны взамен своей, что вместе с домом разбомбили фашисты. Комната — длинная кишка, похожая на вагонное купе. Если поставить рядом Артемов диван и мамину кровать — так они всегда стояли прежде, — во тьме между ними ощупью, пожалуй, и не пройдешь, обязательно на что-нибудь налетишь: то за ножку зацепишься, то ударишься больно-больно о деревянный подлокотник дивана.
Теперь, впрочем, по комнате впотьмах стало ходить еще сложнее.
С той поры, как в их ясную и понятную жизнь ворвался отчим, все предметы в комнате задвигались, пришли в хаотическое, неупорядоченное движение в поисках своего нового места.
Артему выделили свой угол. Свою собственную крохотульку-комнатку у окна. Тут, на маленьком пятачке, возле тяжелой железной батареи, уместились секретер и узкий диванчик, а спиной к нему поставили сервант, и оттого в закутке у Артема стало холодно и неуютно. Рыжий, так Артем про себя называл отчима, сказал, что спину серванта со временем можно закрыть ковром или завесить плакатами с изображением разных ансамблей, например «Абба» или «Бони-М». Мама, печально улыбнувшись, заметила, что для ковра нужно сперва разбогатеть. Плакаты, наверно, стоили дешевле: бумага, но где их достать? Артем уже привык к тому, что взрослые любят все обещать. Можно верить отчиму или нет, он еще не знал.
Мама познакомилась с Рыжим в июле, в доме отдыха, пока Артем отдыхал на даче. А уже в сентябре, когда началась школа, мать вдруг стала осторожно намекать, что втроем жить лучше, особенно теперь, когда не вдруг все для хозяйства достанешь, и что без мужских рук в доме трудно. Словом, дело необратимо покатилось к свадьбе. Теперь мать с Рыжим засиживались до полуночи у ярко полыхавшего в темноте цветного экрана — телик, которым мать очень гордилась (во всей квартире соседи еще приглядывались да приценивались к цветному чуду, стоит ли овчинка выделки), Рыжий привез к ним на второй день, когда впервые остался ночевать. Вот только новый цветной телевизор оказался в тридевятом царстве — возле самой двери, и смотреть его, хотя бы одним глазком, уже лежа в постели, как Артему удавалось прежде, было никак нельзя. Теперь он слышал лишь один звук, а экран можно было увидеть, разве что забравшись под самый потолок: сервант был старый, массивный, он выдерживал тяжесть легкого мальчишеского тела послушно, не шелохнувшись, но рюмки на верхней полке отчего-то начинали позвякивать, едва Артем подтягивался вверх, и мать тотчас отталкивала Рыжего в сторону и, вытерев губы платком, бросала тревожный взгляд налево, где в полутьме, едва не задевая затылком лепнину на потолке, ни жив ни мертв застывал Артем. С некоторых пор мать с отчимом его отчего-то стали загонять спать пораньше, сразу после программы «Время», а сами сидели долго-долго, прижавшись друг к другу, на диване и смотрели кино, иной раз совсем без звука.