А Артем за полночь ворочался с боку на бок и все думал — о Рыжем. Все удивлялся, как это, оказывается, трудно — понять живого человека, если не знаешь его совсем, если он для тебя — тайна, точно книжка без обложки. Когда крутили фильмы по телевизору, ему порой удавалось угадать с первого взгляда: Рошфор — хитрый и продажный, Миледи с выжженной на плече лилией — коварная женщина. Благородный и добрый персонаж — де Тревиль, принявший в отряд мушкетеров д’Артаньяна. Понять, объяснить себе Рыжего Артем не мог, как ни старался.
2
— Артемка, а ну-ка прибери учебники и секретер прикрой. Ой, смотри, на полу-то у тебя стружки и винты какие-то, я же тебя просила быть поаккуратнее, тут ведь не мастерская.
Мать выговаривала Артему за беспорядок ласково, беззлобно, ее загорелое лицо светилось румянцем. Только при очень ярком свете можно было догадаться, что и загар, и румянец — это грим: загар — крем-пудра из тюбика, а румянец — румяна, розовая спрессованная пудра из круглой коробочки. Если провести мокрой ваткой по щеке, как мама обычно делала, возвращаясь из театра, то румянец исчезал, выкрасив вату в коричневый цвет.
— Я сейчас, — вяло пообещал Артем и уселся по-турецки на пол, отметив про себя, что мать нарядилась, как в театр. Но почему на телевизоре, как обычно, не видно узких белых билетов? Быть может, она собралась в кино? Но кто же станет мазать губы коричневой помадой из-за обычного кино?
— Сынуля, быстренько, я тебе помогу, — мать быстро присела на корточки, пользуясь тем, что юбка у нее была сегодня с длинным разрезом, сквозь который светились стройные ноги в тонких, прозрачных колготках, собрала стружки на газету, но тут, к несчастью Артема, задела туфлей жестянку с винтами и сверлами. Артем подобрал ее прямо на улице — какой-то автомобилист чинился и забыл посреди дороги свое барахло.
— А это что такое?
— Ма, это сверла, я сейчас спрячу, — Артем, отбросив щетку, которой сметал стружки, вырвал жестянку у матери из рук. Как и все мальчишки, он тащил в дом все, что попало под руку, что казалось ему важным и нужным в хозяйстве, и очень страдал, если мать отправляла наутро его добычу в мусорное ведро.
— Ну а смола тебе зачем? — спросила мать, заглянув еще дальше, под секретер. — Она же может расплавиться, испортить пол. Я выброшу.
— Нет, ма, ты что! — Артем похолодел. — Я буду корабли красить, чтобы не попадала вода.
— Ну хорошо, — уступила мама, — только быстренько. Уже четверть третьего. Мне бы не хотелось, чтобы Арнольд застал у нас беспорядок.
— Какой Арнольд? — Артем нахмурился.
— Дядя Арнольд, один человек, очень хороший, мы с ним вместе работаем.
— Это тот, что меня на «Жигулях» катал?
— Да нет, тот был Виктор Иванович. Вечно, Артемка, ты все путаешь.
Мать вздохнула и, схватив тряпку, стала яростно полировать стол. Артем ждал, что она расскажет ему про Арнольда чуть подробнее. Должно быть, он значил для нее больше, чем сослуживец, коллега по работе. Она раньше ни разу так не волновалась за чистоту в комнате, хотя друзья по работе у них и прежде бывали, никогда не переживала вот так, как сейчас, из-за какого-то неведомого Арнольда.
— А где сейчас Виктор Иванович? — нахмурившись, спросил Артем.
— Уехал в командировку, в Венгрию. Что же ты думаешь, все живут, как мы с тобой? Это у нас с тобой болото. Все как было десять лет назад — так и сейчас. А люди по белу свету ездят, кто на Север, кто за границу, будто сам не видишь?
Мать на миг остановилась у зеркала, взглянув на себя робко и придирчиво-печально. Тут Артем увидел, что и прическа у мамы тоже вдруг стала иной. Обычно она носила «кичку» — так называли повседневную, на скорую руку, прическу, когда гладкие волосы сплетались в косу, а коса закручивалась кренделем и поддерживалась шпильками на макушке, а сегодня волосы у мамы были распущены, пышно рассыпались по спине и плечам, мягкие, блестящие, ароматные, казалось, волос на голове в одночасье стало больше, чем прежде.
Артем сложил на полку книжки, поднял опустевшую доску секретера, вполглаза продолжая наблюдать за матерью. В последнее время, как перешел в шестой, он вдруг, неожиданно для себя самого, стал ее заново узнавать, разглядывать украдкой родное лицо и руки с длинными ногтями, выкрашенными, как и губы, в коричневый цвет. Раньше он скорее чувствовал мать, чем видел. Знал, что рядом родное, теплое, нежное, сильное, не спускавшее с него глаз, все чувствующее и понимающее, даже когда не договариваешь что-то, пытаешься утаить, а теперь вдруг увидел в матери женщину, невысокую, миловидную, полненькую блондинку с хорошей фигурой, на которую, когда они шли по бульвару, оборачивались и смотрели мужчины, старые и совсем молодые, если мать была одета парадно, как сегодня. Он стал замечать, как много времени она проводит у зеркала, старательно разглаживая длинными мягкими пальцами каждую морщинку, вдруг пробежавшую к вискам. Исподволь следил, как она красит волосы, меняя шампунь и достигая каждый раз нового оттенка: то пепельного, то соломенного, как у манекенов в витрине нового универмага. Этот цвет казался Артему неживым, он молчал, но, оставшись в комнате один и осторожно касаясь склянок, баночек, флаконов, коими было уставлено старинное мамимо трюмо, старался задвинуть, припрятать склянку с перекисью водорода подальше. Потом, осмелев, садился на низенький пуфик и осторожно размазывал по щеке румяна, стараясь понять, почему женщины так любят всю эту краску. Он догадывался, что главная забота матери — быть красивой. Но раньше-то она почти не красилась и не меняла цвет волос, никогда не сидела так подолгу у трюмо, если по телевизору показывали фильм. Теперь ей вдруг стало важно быть красивой. Быть может, для дяди Арнольда? Неужели все эти усилия тратились ради него? Артем почувствовал, как неприятно засосало под ложечкой, так случалось, когда ему становилось обидно или завидно.