Звонок прозвонил в третий раз, затем, уже увереннее, в четвертый.
— Артем, это к нам, — мать бросилась к дверям, потом, вдруг вспомнив, что забыла отцепить бигуди, выслала вперед Артема, вернулась назад и снова стремглав пустилась навстречу своему дяде Арнольду. Это, должно быть, в самом деле звонил он, так деликатно и нерешительно, словно впервые в жизни оказался у дверей коммуналки и опасался позвонить не так, как условлено на табличке.
Артем отошел к окну, прислонился лбом к холодному стеклу, глянул вниз и застыл, чувствуя, как по спине скользят противные мурашки. Встречаться с дядей Арнольдом ему не хотелось. Когда приходили гости, друзья дома, мама учила его улыбаться, говорить ласковые слова или вежливо молчать, независимо от того, нравился ему человек или нет. Стоило ему выказать свою независимость, позволить себе не улыбаться, когда не хотелось, и гости чувствовали себя в доме неловко, быстро прощались, а мама переживала, плакала. Уж лучше бы он ушел сегодня на тренировку, но мать отчего-то не предупредила его заранее, что придет этот, как его, Арнольд, наверно, специально хотела свести их, познакомить.
В коридоре уже шаркали чьи-то ботинки, разливался назойливый мужской тенорок, говоривший, видимо, что-то смешное, коли мать смеялась звонко и радостно.
— Проходи, проходи прямо в ботинках. У нас тут не дворец.
Портьера колыхнулась, и Артем спиной почувствовал чей-то цепкий, сверлящий взгляд, хозяйски шаривший по комнате.
3
Дядя Арнольд оказался рыжим. Рыжими были его коротко остриженные волосы, длинные бакенбарды, огненными завитушками спускавшиеся мимо ушей до самого подбородка. Такой же яркой, сочно-рыжей была и его бородка, и усы, на лбу, у висков, как у мальчишки, сверкали рыжие веснушки. Главным в его лице были подвижные, острые глазки, которые вращались, бегали из стороны в сторону, словно выгадывая, как бы половчее заглянуть в душу. Арнольд, пристально рассматривая Артема, широко улыбался, но улыбка никак не вязалась с его настороженным лицом: то вспыхивая, то исчезая, она казалась маской, быстрым движением накидываемой на лицо.
— А в этом альбоме у тебя что? Марки? Я в детстве был заядлым филателистом. Ни у кого во дворе больше колоний не было, чем у меня. Меня за них разок чуть не поколотили. Миром движет зависть. А ты что собираешь? Спорт или космос?
Дядя Арнольд перелистал кляссер. Его толстые, сильные руки, покрытые веснушками, как и лицо, едва заметно дрожали. Он, должно быть, хотел понравиться мальчику, но не знал, как это сделать, и оттого волновался. Он был обыкновенен, не таков, каким в сознании Артема должен был быть мужчина, которому могла бы уделять столько внимания его мать.
— Ну, что же ты молчишь? Не веришь, что у меня марки?
— А спорт у вас есть?
— Навалом.
— А серия про древние олимпиады?
— Достанем. Для меня с марками проблем нет.
Оставив кляссер, дядя Арнольд шагнул дальше, к секретеру, и, открыв его, каким-то собачьим чутьем выбрал из горы тетрадей и учебников Артемов дневник. Артем поежился, стыдливо отвел глаза, но отбирать у гостя дневник не стал, лишь бы не обидеть маму.
— Отметки у тебя серенькие. С троечками-то в институт тебя не возьмут.
— А я в институт и не пойду.
— Кем же ты будешь?
— Моряком.
— Все мы в детстве летчики да моряки, — Арнольд снисходительно хихикнул. — Теперь ты свою судьбу и захочешь, да не узнаешь. Ты же еще малец, жизнь сто раз за тебя все переменит да перекроит. Думаешь, это просто, найти в жизни свое дело…
— А вы нашли?
— Как сказать? Не жалуюсь, но, случись начать жизнь сначала, может, и в самом деле разыграл бы дебют, как шахматисты говорят, иначе. Надо себя точнее знать, а то ничего не найдешь, сколько ни ищи. Способности у тебя какие-нибудь есть, нестандартные, ну, что ли, свойства, каких нет у других?
— Какие свойства? — растерянно переспросил Артем. Рыжий вел разговор с ним несколько витиевато, без скидок на возраст, это подкупало, хотя порой он улавливал смысл сказанного больше сердцем, чем умом.
— Ну, рисовать ты умеешь?
— Смотря что.
— Ну, кошку можешь нарисовать или слона? — Дядя Арнольд рассмеялся, теперь уже совершенно точно без причины.
— Кошку могу.
— А человека?
— Какого человека?
— Любого, ну, например, меня.
— В полный рост?
— Валяй в рост, не обижусь. А может, ты больше женщин рисовать любишь?
— Каких женщин? — машинально переспросил Артем, тотчас смутившись, покраснел.
Арнольд снова рассмеялся, бог весть чему. Его, видно, начинал занимать этот разговор, он чувствовал себя королем, размещая по своей прихоти подводные рифы и наслаждаясь растерянностью, с коей доверчивый, не привыкший видеть подтекста в интеллигентных речениях, собеседник пытается их одолеть или обойти.