— Он только один раз меня катал, вечером, — смело втягиваясь в омут собственной фантазии, уточнил Артем.
— Ночью все цвета похожи, — солидно подтвердил Фралик, почесав свой остренький, как у Шерлока Холмса, носик.
— А приемник у него в машине есть? — завистливо спросил Геныч.
— Не помню.
— Ничего-то ты сегодня не помнишь, — в голосе Геныча вдруг послышалась обида.
— Раз антенна была — значит, и приемник тоже, — заключил Помаза.
— А зачем тебе приемник? — мрачно спросил Артем.
— Обижаешь, без музыки ехать какой кайф?
— А у третьего дома, на Цветочной, кто-то приемник из машины вытащил, — ехидно, как-то между прочим, сообщил Фралик и невинно вознес глазки к небу, ожидая, клюнет Геныч на удочку или нет.
— Эй, ты на что это намекаешь? — воскликнул Геныч, взглянув на Фралика грозно и одновременно испуганно. Но тот лишь удивленно вытаращил глаза:
— Я не намекаю, просто к слову и сказать нельзя?
Артем мрачно взглянул на марки, о которых уже все позабыли.
Рядом с Генычем настроение у Артема неизменно портилось, без него-то роли в компании распределялись иначе: и Фралик, и Помаза немножко позволяли Артему поверховодить, ловили на лету все его идеи, втроем им было дружно и тепло. Когда-то, когда Геныч жил на старой квартире, где-то возле Обводного, Артем считался во дворе атаманом, и всем это нравилось. Если была охота, заводили игру в индейцев, строили на заднем дворе, за сараями, крепость из гнилых досок, щитов от забора, брошенных строителями после ремонта школы, из сломанных шкафов. Потом мастерили луки и стрелы и, разделившись на два племени, воевали друг с другом. Одна команда штурмовала крепость, а другая защищала. Жилось им здорово и весело, а потом возник Геныч. Раньше, когда Артем был младше, отставание его в росте не бросалось в глаза, оттого-то его признавали атаманом не только во дворе, но и в деревне, где летом, после четвертого класса, он тоже был заводилой. Там собрал он ребят помладше, у кого были велосипеды, и приказал строить штаб. Из шеста, веревки и красного полотнища они сделали мачту и флаг, как в пионерском лагере. Когда приходили всей гурьбой в штаб, то поднимали флаг, а когда уходили — опускали. Велосипеды у них были вроде коней. Артем произвел себя в генералы, а остальные поначалу были рядовыми, и он постепенно давал им чины, вручал выпиленные из фанеры ордена за заслуги. Глядя на них, ребята из соседнего села тоже сделали себе линейку и вкопали высокий столб, но флаг у них не спускался, и тогда Артем помог им сделать блок на верхушке мачты.
Во дворе в последние полгода из-за Геныча все складывалось по-другому: затеи у него были скучные, уже взрослые. Они ловили пескарей и, высушив их на солнце, продавали мужикам возле пивного ларька. На вырученные деньги Геныч покупал кислое вино и выпивал понемногу, втягивая в это дело и Помазу, и Фралика.
Артем остро переживал нехватку в своем щуплом теле силы. Из-за маленького роста на него часто глядели как на пятиклассника. Некоторые даже высказывали это вслух. Слышать такое было ужасно неприятно и обидно. Из-за роста, наверное, Геныч и взял верх во дворе, где во времена былые Артем считал себя атаманом. Жизнь то и дело заставляла его сожалеть, что не вымахал с версту. Бывало, подойдут после кино в темном переулке какие-нибудь шалопаи: «Дай двадцать копеек». Тошно делается, хочется, не прицеливаясь заехать такому в глаз, но…
— Ну, а клюшку когда покажешь? — деловито спросил Геныч, когда марки, наконец, легли туда, где лежали прежде, — в кляссер.
— Какую клюшку? — невинно, будто не понимая, в чем дело, спросил Помаза, одновременно незаметно дернув Геныча за рукав: про клюшку, так же, как про марки, Артем рассказал только одному ему, и вот Геныч опять, словно специально, его выдавал.
— С автографами — сам говорил.
Помаза, поняв, что теперь не выкрутиться, застыл с потерянным лицом.
— На следующей неделе покажу, — вздохнув, пообещал Артем.
— Не врешь?
— Если Арнольд в командировку не поедет.
— Ах, в командировку, — Геныч снисходительно закивал головой, будто хотел убедить ребят, что клюшки им не видать, как своих ушей.
8
— Ма, у дяди Арнольда машина есть?
— С чего ты взял?
Мать подняла усталые, некрашеные глаза от гладильной доски. Лицо — тяжелое, невыспавшееся, какое бывало у нее, если накануне приходили гости и приносили много вина.
— Фралик говорит, видел, как он выходил из машины.