— Так вот, прописка, — удостоверившись, что в квартире никого нет, баба Вера заговорила погромче, спокойнее. — Если у человека прописка — он живет себе кум королю. Где хочет, там и работает — везде ему зеленый свет.
— А если этой прописки нет?
— Тогда — хана, никто тебя на настоящую работу не возьмет, разве что по лимиту. Вот они, мужики-то, и приезжают со всего свету, и рыщут по городу, как коты, вынюхивают, где б им да поджениться. Свадьбу отгуляет, пропишется, а там ищи его, как ветра в поле. Ему лишь бы в паспорте печать.
— Выходит, Арнольд у нас после свадьбы и жить не будет?
— Почем нам знать? Там видно будет. Иной, чуть что не по-евонному, так разводиться начинает, если площадь можно поделить. А нет — так гадости всякие строит, а то и стену пробьет, дверь к себе новую поставит, чтоб вольной жизнью зажить вроде как из-за отсутствия совместной возможности. В жизни, милый мой, оно всяко бывает: идешь по улице, а тебе на темечко кирпич всевышний приготовил.
Потеряв надежду разобраться в старушечьих речах, Артем посмотрел на газовую плиту. Мать, уходя в магазин, поручила ему вымыть горелки: на эту неделю падало их дежурство по квартире. Обязанности по дежурству они всегда делили пополам: мать протирала линолеум в кухне, мыла старый, дубовый еще, каким-то чудом уцелевший в коридоре паркет, а также полы и стены в ванной и туалете. Артем помогал ей чем мог: чистил плиту, драил порошком «Чистоль» краны, раковины, унитаз, вытирал пыль с восьми электрических счетчиков, что дружно гудели в коридоре, подсчитывая, в какой доле каждый из жильцов будет оплачивать те киловатты, что, бешено вращая своим красно-белым колесиком, отсчитывал самый главный счетчик — девятый, висевший под потолком у самой входной двери. Словом, уборка была делом хлопотливым и нудным, но и «срезать углы», убирать вполсилы, было никак нельзя. Во время их дежурства Ключкарев, который отчего-то не слишком жаловал маму, выходил в коридор и всюду высматривал, как выполнена уборка: до блеска ли сверкает умывальник, сколько раз вымыт в коридоре пол: две воды на него ушло или вдруг всего одна. Считалось, что пол следует мыть порошком, а потом уже промывать чистой тряпкой, собирая лишнюю влагу в ведро.
Артем взял щетку, отвинтил первую горелку, перенес ее в раковину и, обильно посыпав порошком, стал тереть ее то щеткой, то оставшимся от новогодней елки серебряным дождем — мотком тонкой металлической стружки. Работая, он пытался объяснить себе путаные речи бабы Веры. Что за новую дверь Рыжий может пробить в их комнате в случае чего? Разве что на улицу и оттуда по лестнице взбираться, что ли, на второй этаж? И с какой стати ему вдруг долбить стенку толщиной чуть ли не в метр? Артем, словом, понял лишь одно: сегодня баба Вера была вроде бы против Арнольда, тогда как в прошлый раз он понравился ей, иначе бы она не стала сравнивать его с Наполеоном, не нахваливала бы его за важность и модные одежды. А сегодня вдруг ветер подул в другую сторону, и Рыжий разонравился ей в пух и прах, словно за эти несколько дней успел совершить какой-то проступок или бросить в коридоре резкое словцо, такое случалось порой в квартире между жильцами, но Арнольд-то еще тут не жил. Неужто можно без всякой видимой причины сегодня говорить про человека хорошо, а завтра — дурно?
— Ну что же ты приуныл, небось умаялся? — баба Вера, не поняв, отчего нахмурился Артем, выхватила у него из рук щетку, принялась чистить горелку сама.
За неделю горелки успели стать черными и от воды, капли которой с шипением скользили по бокам раскаленных чайников, и от масла и жира, и, быть может, просто от штукатурки, падавшей сверху, с серого, давно уж не беленного потолка.
— Вот так-то оно чище будет, — приговаривала баба Вера. — А то вижу, нос-то ребенок повесил. Голова-то, часом, не болит?
— Выходит, маме с Рыжим расписываться не стоит? — спросил Артем.
— Может, оно и стоит, мне, милый, почем знать? Мужик он есть мужик. С ним — беда, а без него — небо в овчинку. Бабья доля несладкая. Я вон, как муженек мой, Пал Палыч, царство ему небесное, упокоился, места себе сперва найти не могла. Все, помню, подушку на подоконник сушиться ставила — по утру мокрая она бывала от слез. Годков-то мне, дружок, было в ту пору немало, на пятый десяток, разве тут мужичка-то найдешь? Мужик, он на дороге не валяется. Это, почитай, как в лесу белый гриб — кто первый заметит, тот к рукам и приберет. А мать у тебя еще молодуха, вон как бедрами-то вертит. Эти, что одежи показывают, как их, манекенщицы, и то так пройтись не сумеют. Кто же ей даст ее годки-то? Так что свадьба — дело стоящее, коли человек порядочный, без задней мысли. Будешь этого, Рыжего, как его, то бишь Арнольда, звать отцом, и заживете — на две зарплаты всяко прожить легче.