Мать обняла Артема крепко-крепко, как не обнимала его с тех пор, как у них поселился Рыжий, и заплакала.
— Бабушку-то ты помнишь?
— Помню, она добрая была, — с готовностью подтвердил Артем, зная, что матери от этого станет чуточку легче. Этот вопрос мать ему задавала и прежде, каждый раз, когда принималась говорить о своей одинокой доле, и он каждый раз послушно кивал головой, хотя, если сказать честно, помнил бабушку только со слов матери. Умерла-то бабушка, когда ему было пять лет. Та начальная пора его жизни помнилась ему смутно, не оставила в душе зримого следа. Ему порой казалось, что он видит дачу, где они снимали у хозяев комнату в последнее бабушкино лето, и мелкую речку в овраге, где взрослые купали его. После бабушкиной смерти он не бывал в тех местах, значит, запомнил с младенчества эти картины и должен был бы помнить и бабушку. Кажется, помнил он лишь ее руки, коричневые от табака — она работала во вредном цеху на табачной фабрике. Лицо же бабушкино, смотревшее на него с фотографий в семейном альбоме, казалось ему совсем незнакомым. Незнакомыми, хотя и добрыми, были ее глаза, но сколько он ни всматривался в родные черты, они не говорили его памяти ничего.
Зато деда, которого он не мог видеть никогда, Артем, казалось бы, знал лучше и помнил. В секретере у него стоял письменный прибор — железная чернильница на массивном сером камне, — подаренный деду к шестидесятилетию, а в шкатулке хранились дедовы медали. Когда приходили приятели, Артем бережно раскладывал медали на столе и объяснял подробно, когда и какая медаль дедом была получена и за какие заслуги. От матери он знал, что у деда было еще два ордена: орден Красной Звезды и орден Отечественной войны II степени, и очень жалел, что орденов этих не застал, но медали остались в семье, и Артем привык к ним, как к своим. Еще от деда осталась старенькая полевая сумка. Раньше, мальчуганом, Артем любил брать ее во двор, когда играли в войну, но теперь, поумнев с годами, жалел — вдруг потеряешь.
Про деда Артем знал немало, помнил со слов матери, что тот работал после войны слесарем на заводе, возле кинотеатра «Звездный». Его портрет, который когда-то висел на доске Почета, мать повесила Артему в изголовье постели. И Артем, порой разговаривая сам с собой, прикидывая, как поступить, часто поглядывал на портрет. Ему вдруг начинало казаться, что дед улыбается ему глазами, вроде сочувствует ему.
— Господи, была бы жива мама, проблем бы теперь не было. Сколько ей говорили-то: пойди проверься к врачу, не для тебя эта работа, а она все, бывало, отмахивалась. Видно, держало ее то, что пенсия у них в цеху раньше, чем у других. Только до пенсии-то и дожила. А все почему? Молодые работать не хотят. Ищут, где полегче, живут себе припеваючи, как твой родной папаша.
— А кто он был по профессии?
— Господи, опять свои песни запел! Ну не пытай, не хочется мне его вспоминать, — мать вздохнула, вытерла платочком слезы. — Артист он, в цирке работает, акробат с подкидной доски.
— Артист? — переспросил Артем в ошеломлении.
— Артист цирка, — неохотно, будто вынужденно, заговорила мать, все еще сомневаясь, стоит ли об этом вспоминать да объяснять сыну. — В шапито он выступал. Понравился он мне: не мальчик, мужчина, обхождение другое, в ресторан пригласил, а потом в цирк на представление. Прыгал он здорово: взлетит вверх и крутится — где голова, где ноги — не поймешь, сердце у меня, помню, обмирало. Словом — полюбила я его, встречаться стали, в общежитии они, артисты-то, жили, в студенческом. Вот туда он меня и водил, пока гастроли не кончились. Когда уезжал, обещал — напишу. Месяц жду, другой. Потом не выдержала, сама ему написала в Москву на Госцирк, потом узнала, что он в Тбилиси, еще одно послала письмо, где писала про тебя, что ребенок будет. Так он нам и не ответил! У него, наверное, таких Артемов — в каждом городе после гастролей. Афиша одна от него осталась, больше ничего, — мать подошла к шифоньеру и, порывшись на своей полке, достала откуда-то со дна, из-под газеты, сложенный вчетверо лист.
Артему бросились в глаза два ослепляюще ярких слова: КИРИЛЛ МАКАРОВ, и чуть пониже, курсивом, был назван номер: «Прыгуны с подкидной доски», но фотографии на афише не было — имя и фамилия, больше ничего. И автограф, наспех брошенный шариковой ручкой артиста в правом верхнем углу.
18
— Артем, дай полтинник! — попросил Геныч и, ласково улыбаясь, придвинулся поближе, предлагая укрыться вдвоем одним плащом.