Где-то впереди весело и недружно запели «Интернационал». Сзади на высоких, пронзительных голосах работницы коммунальной столовой подняли «Варшавянку».
А солнце то покажется, то скроется, и пилы и топоры в руках людей то засверкают, то погаснут… Все ближе городской сад, по-весеннему прозрачный; встревоженные грачи кричат с высоких деревьев…
Эту беспорядочную, прекрасную в своем разнообразии, безлистую массу деревьев предстояло превратить в стройные поленницы дров.
Когда-то вон там, в дальних тенистых аллеях, Мартынов июльскими вечерами гулял с Надей. Поискал и глазами нашел дерево, на коре которого еще гимназистом шестого класса ножиком вырезал ее инициалы. Теперь он срубит это дерево и превратит его в дрова. Что же, так надо!
Звенели пилы, и деревья содрогались. Когда их подрубали, они тяжело падали, ломая ветви свои и соседей; их тела распиливали и легко, смаху раскалывали круглые чурбаны. Пеньки покрыты были душистой слезой; умирая, дерево благоухало, и горький запах осины сливался со свежим и сладким ароматом березового соке…
— Закуривай! — раздался громкий голос Стальмахова. — За полдень перевалило.
Одна тройка за другой кончали работу, и сад наполнился смехом и шутками.
Мартынов, утирая пот со лба, оглянулся кругом. Сквозная завеса весеннего сада упала. Горячее солнце искрилось на сугробах, тень деревьев уже не сохраняла их. Где-то в черной куче дворов и домов заливались петухи, и волны их гомона неясно плескались на другом, далеком конце города.
И, оглядев весь сад, запечатлев в своем мозгу белеющие срезом поленницы и оживленные кучки товарищей, опять, как утром, почувствовал себя Мартынов участником огромной борьбы и работы, нашел себя «в ритме великой симфонии», как называл он субботник.
Стальмахов с саженью в руках, которую он сам вырубил из стройной, молодой березки, ходит от поленницы к поленнице и на бумажке записывает проделанную работу.
— Стальмахов, иди сюда, погляди: мы куб сложили. Мартынов говорит — нет, а я говорю — есть. — Симкова за рукав тащила Стальмахова в ту сторону, где кучка работниц быстро складывала длинную, узенькую поленницу.
Симкова раскраснелась от работы, из-под сбившегося набок платка на лицо ее упали короткие кудрявые пряди волос. Трудно в ней было узнать обычно сдержанную и строгую Симкову, члена укома и начальника культпросвета политотдела.
— Куба нет, — сказал Стальмахов, произведя расчет, — две с половиной сажени… Все равно молодцы! В общей сложности девятнадцать кубов заготовили… — он опустился на пенек и вытащил из кармана баночку с махоркой и тонкую папиросную бумагу.
— Кури, Симкова, — предложил он, — да расскажи-ка, что ты в Москве хорошего видела.
— Опять… — Симкова рассмеялась. — Я сегодня раз пять уже рассказывала. В субботу на партийном собрании буду доклад делать.
— Ну, все-таки расскажи… Впечатления твои…
— Впечатления… — Пальцы ее мяли папиросную бумагу и осторожно сыпали в нее махорку; тонко провела языком по бумажке, склеила папироску. — Мне здесь у нас больше нравится: ведь мы, в провинциальных городах, живем на фронте. Фронт борьбы проходит у нас.
И она, оглядев внимательные лица товарищей, перевела взгляд в далекие весенние поля, видные из-за ограды сада.
Лиза слушала, не пропуская ни одного слова. Ее взволновала страстная серьезность в голосе Симковой, хотя многого она не понимала. Почему здесь, в этом мирном, тихом городе, фронт?
Задумавшись, Лиза нечаянно уронила полено, и Матусенко сердито шикнул на нее. Он приложил ладонь к уху. Звезда на шинели, пуговицы — все блестело. Не знал Матусенко, к чему субботник, зачем умные, просвещенные люди, вроде Симковой и Мартынова, добровольно занимаются черной работой, зачем и ему, Матусенко, тоже приходится (иначе нельзя!) ходить на субботники, но работал все время честно, пришел аккуратно к девяти часам. Он весь превратился во внимание. Разговор, который вели Симкова и Стальмахов, волновал и его. Он чувствовал, что это имело отношение к тому тревожному, что происходило в городе.
— Вон Климин идет, а за ним Зиман, — сказал Стальмахов.
— Ну, организатор городского района, как дела? — издали крикнул Климин.
Стальмахов взял на караул своей саженью:
— Девятнадцать кубов поставили, ваше превосходительство. А как в других районах?
Климин улыбнулся, и, как всегда, когда он улыбался, его лицо помолодело на несколько лет.
— Красноармейцы в монастырском саду за сегодня поставили тридцать четыре куба. Молодцы! Виноват, забыл похвалить: ведь с ними наша пленная буржуазия работает. — Он рассмеялся. — Да и субботник поможет сильно. Если так пойдет, через три дня пустим эшелоны.