— Черт знает, глупость какая… — пробормотал Сергей.
— Действительно, глупость! — согласился Николай. — Думаю, надо бы с кем-нибудь посоветоваться. Обратился к Володе (это был старший брат Сергея), а он говорит мне: «Ты с нашим Сергеем поговори»…
— Вот из-за этого мы и пришли к тебе, — сказал Сергей, обращаясь ко мне. — Ты знаешь, я работаю в газете. Нам нужен толковый репортер, знающий наш город и уезд, остроумный, подвижной, грамотный. У Николая все эти качества налицо, и уж если он так настаивает на аполитичной работе, так это работа действительно аполитичная.
— Да уж куда аполитичней, — усмехнулся Николай. — Пожары, бешеные собаки, кражи да пьяные драки…
— Совсем это не так, — серьезно сказал Сергей. — Дело тут идет о вещах более значительных. Ты можешь ставить какие угодно мрачные прогнозы на будущее, но отрицать, что новые декреты о распределении хлеба, о социальном обеспечении, народном образовании имеют целью пользу народа, — этого ты отрицать не можешь! Пройдись по продовольственным лавкам, проверь, не обвешивают ли трудящихся… Ведь для интеллигентного человека здесь непочатый край самой благородной работы!
Николай молча свертывал цигарку, смотрел куда-то в угол, и молодое чистое волнение видно было на его пухлом лице. Я почувствовал, что совет мой тут почти не требуется, но поддержал Сергея.
— Конечно, — сказал я, — тебе придется поссориться из-за этого с некоторыми людьми. Ведь антисоветские партии объявили саботаж советской власти. Есть такие умники, которые договорились до того, что докторам нужно перестать лечить в больницах, а учителям преподавать в школах. Так что, кое с кем придется тебе поссориться…
— Ты правда думаешь, что это меня пугает? — угрожающе спросил Николай.
Так и стало. Николай Карбушев был зачислен репортером по городу, и скоро в газете нашей появились его первые, подписанные инициалами «Н. К.» заметки. Самые обыкновенные заметки, но прочтешь их и непременно усмехнешься… А тот, кто лично знал Николая, за скупыми словами заметки видел ухмыляющуюся физиономию Николая с ямочками на толстых щеках и его наморщенный в усмешке задорно-круглый нос.
Вскоре после того, как Николай стал работать в газете, в редакцию зашел Цвиллинг (это было незадолго до его гибели, когда он на краткий период приезжал в Челябинск и организовал у нас два красногвардейских отряда). В это время Николай принес какую-то свою заметку.
— Ах, так это вы пишете по городу? — спросил Цвиллинг и с упреком сказал Мише Голубых, который был тогда редактором газеты: — Вы бы, Миша, могли молодого человека использовать для дел более серьезных, а то он у вас просто балуется!
— Гордится их благородье, — со смешком ответил Миша. — Чурается нас, чумазых…
— А вы офицер? — спросил Цвиллинг.
— Бывший, — коротко ответил Николай и угрюмо замолчал.
— Бывший… — повторил Цвиллинг, как бы вслушиваясь в то выражение, с каким Николай произнес это слово. — А вы декрет об образовании Красной Армии читали?
— Я, конечно, понимаю, что вы намекаете на то, что не худо бы мне пойти военным специалистом в Красную Армию. Нет, я уж лучше продолжу свой бой с господином Возьмилкиным (это было нарицательное имя, пущенное Николаем для обозначения всяческого рода стяжателей).
— Ну, а почему так? — настойчиво спросил Цвиллинг.
— Не подходит для меня эта специальность, — ответил Николай. — Военный человек обязан или душу отдавать армии, или… Да, впрочем, вы увидите, что будет при первом же военном столкновении!
Разговор пошел все круче и все больше всерьез. Николай избегал говорить о серьезных вещах, но, видимо, присутствие Цвиллинга его разожгло. Мрачно было у него на душе, и безнадежно смотрел он на дела в России. Что родине нашей суждено быть разодранной чужеземными хищниками, считал он неотвратимым. Посреди разговора Цвиллинг взглянул на часы и сказал, что ему пора идти. Он попрощался со всеми и, обращаясь к Николаю, который мрачно замолчал, сказал:
— Проводили бы меня, товарищ пессимист, а то разговор начался серьезный, и не хочется оставлять его без продолжения.