— Товарищ! Что продаешь?
Тот обернулся, сощурив глаза, оглянулся кругом, и вдруг раздался глухой знакомый голос:
— Здравствуй, товарищ Стальмахов!
— Горных, ты? Что ты делаешь здесь?
Но Горных уже за рукав тянул Стальмахова из толпы.
— Я… я… Да ты не кричи громко. Отойдем в сторонку.
Они прошли к деревянным заколоченным лавочкам, к остаткам старого базара, и, оглянувшись вокруг, Горных забасил громким шепотом:
— А ты что тут делаешь, а? Ходишь? Наблюдаешь? То-то. Нам всем здесь найдется на что поглядеть. Скверно, что ты меня приметил, сегодня я торопился, — небрежно над костюмом и физиономией работал. А вот зимой меня никто не узнавал. Мы встретились кстати… Найди сейчас же Климина и передай ему… — Горных оглянулся. Оглядывался он одними глазами, не поворачивая головы. — Скажи, что я его часа два ждал сегодня в Чека. И ты его там не найдешь. Он сейчас по вечерам у нас не бывает. Наверное, в укоме. С тех пор, как началась заготовка дров, он работу в Чека забросил. Организатор он замечательный, да и энергичней всех. А все-таки напрасно он в Чека теперь редко бывает. Так ты его разыщи; он или в исполкоме, или в укоме, или в военкомате у Караулова. Ищи по всему городу…
— Да что тебе так загорелось? — перебил его Стальмахов. — Завтра утром он будет у вас непременно.
Горных крепко схватил Стальмахова за руку. Непривычно было видеть возбужденным его обычно спокойное лицо.
— Слушай меня, Стальмахов, и делай… Боюсь, завтра поздно будет. Сегодня бандиты ворвутся в город… Это почти наверняка.
— Бандиты? — переспросил Стальмахов встревоженно и удивленно. — Но какие у тебя данные?
— Данные? Они и есть, и их нету. Подвод много на базаре, кулацких. Вон видишь, проехали, фургон большой. Крестьяне победней ездят на телегах. А в этаком фургоне хоть пулемет спрячь… — Надо бы рынок оцепить, — продолжал Горных. — А ведь батальон-то наш в монастырском лесу дрова рубит. Комроту собрать? Но поскорей бы, боюсь, что поздно будет. А каких я разговоров наслушался… Здесь уже ждут нашего конца… И сегодня бабы-торговки с такой уверенностью говорят, что именно сегодня, а не завтра, «антихристовым слугам» — это нам, стало быть, — конец.
Стальмахов усмехнулся.
— Тебе смешно? Горных, мол, бабью брехню слушает? А я знаю: чекисту иногда не мешает к бабьей брехне прислушиваться Всегда можно уловить, есть ли за этой брехней зерно заговора или просто так, душу отводят В крае прячется много разбежавшихся белогвардейцев, и раз мы стремимся провести посевную, то им нужно ее сорвать, а сейчас для этого единственно подходящий момент: батальон-то ведь за городом. Так вот, найди Климина, расскажи ему, встревожь его… и пусть он хоть какие-нибудь меры примет! Остальное наши ребята ничего не понимают, я сегодня со всеми поругался. Говорю им, что настороже надо быть, а они… Правда нитей у меня никаких нет, но чувствую по всему — по последним сводкам, по допросам арестованных, по таким мелочам, которые уликами назвать нельзя… Убили одного разведчика нашего, и кажется мне, что все это связано вместе и говорит об одном…
— Убили? Как его фамилия? — встревоженно переспросил Стальмахов. — Не Суриков ли?
— Он… Нервничал, верно. Провалил работу и себя засыпал. Парень хороший, но чекист плохой. А ты его знаешь разве?
— Вместе жили… Ты расскажи подробнее… Может быть, только слухи?
— Агентурные сведения… Живьем в землю закопали… Не в этом дело: ты вот Климина найди, непременно найди, слышишь? Военное положение теперь уже объявить поздно будет, но пусть хоть коммунистическую роту под ружье соберут… Ну, иди скорее. — Он крепко пожал руку Стальмахову.
— А Суриков…
— Ничего не сделаешь, работа наша такая.
И Горных, сутулый, оборванный, с мешком за плечами, пошел прочь и скрылся в толпе.
Стальмахов по кочкам замерзшей дороги возвращался домой.
Убили Сережу Сурикова. Сейчас он придет домой, и прямо с порога у входной двери осиротевшая мать спросит о нем, о Сергее. И хоть тяжело будет, но придется солгать. Придется. Ведь в кармане его лежит записка Сережи, написанная на последней станции, перед отбытием туда, в синие степи:
«Дорогой Стальмахов! Если мне не суждено остаться в живых, скажи тогда матери, что уехал я в продолжительную командировку, на несколько лет. Это будет моя последняя просьба. В память нашей дружбы возьми мою фотографическую карточку. Она приклеена к старому удостоверению, которое лежит на верхней полке этажерки. Живи и работай хорошо.
И когда на первый стук Стальмахова открылась входная дверь, он увидел мать Сурикова такой, какой ожидал увидеть: низенькая, худенькая старушка; с морщинистого лица, поверх очков в почерневшей медной оправе, пытливо смотрят добрые голубые глаза: