После того как я окончил свою речь, дядя Костя поманил меня к себе:
— Тебя откуда прислали?
Я ответил, что меня никто не присылал, и назвал номер своей роты.
— Ты что, не в партии?
— Нет, — ответил я.
Он еще раз оглядел меня.
— Понимание у тебя есть… — сказал он раздумывая. — Почему же ты не в партии? Ну ладно, зайдешь ко мне, поговорим.
Дядя Костя проживал в кабинете сбежавшего буржуя. Квартиру топили, что по тем временам было редкостью, но на улице свирепствовал пятидесятиградусный тихий сибирский мороз, и в комнате было холодно, хотя и горела уютная настольная лампа под зеленым абажуром. Дядя Костя сидел, накинув полушубок, в валенках и, покуривая трубку, внимательно слушал меня.
А я, чтобы яснее изложить свои воззрения, читал наизусть «Двенадцать» Блока, стихи Демьяна Бедного и свою, довольно плохо написанную поэму об изгнании Колчака из Сибири. Он слушал, не прерывая меня, и задумчиво покручивал ус. Когда я кончил, он сказал:
— Насчет стишков я тебе ничего не скажу. Может, у тебя что из них и получится, а может, и нет… А вот говорить ты можешь. Только нужно, чтобы слово было скреплено делом. — Он вопросительно взглянул на меня.
Я неуверенно кивнул головой, не совсем понимая, что от меня требуется.
— Вот я тебе скажу, что нам предстоит совершить здесь, в Новониколаевске… Известно ли тебе, что в городе и в окрестностях скопилось около пятидесяти тысяч трупов людей, умерших от тифа, все солдаты белой армии, брошенные на произвол судьбы этим проклятым адмиралом. Нам нужно, пока стоят морозы, все эти трупы или похоронить, или сжечь. А то весной начнется невесть какая эпидемия. Ты сегодня неплохо излагал насчет Парижской коммуны. Так сумей этим вчерашним белякам растолковать их боевую задачу: заняться перевозкой на автомобилях всей этой мертвечины. Да чтобы делали они это с энтузиазмом, потому что без энтузиазма они от такого дела разбегутся. Расскажи так, как ты говорил о Коммуне. Если не справишься с этим делом, значит, нам конец, как Коммуне, понял?
— Понял, — ответил я, хотя параллель с Парижской коммуной в данном случае казалась мне неясной.
— Тут, браток, мало призывать людей, надо самому вместе с ними поработать. Сам-то не сбежишь? Ведь не любит интеллигенция такие грязные дела, а?
— Нет, не сбегу, — ответил я, краснея и вспоминая Кудрявцева.
— Если не сбежишь, значит, будет из тебя политработник! Политработник Красной Армии, который рядом с красноармейцем идет в боевом строю, воюет так же, как всякий воин, но поддерживает дух товарищей…
Он помолчал некоторое время.
— Я ведь один, понимаешь? — сказал он, вздохнув. — Начальник автопарка целиком занят техникой, а я что ж? Я один. Нас, коммунистов, на две тысячи бывших белых и десяток не наберется, надо рассчитывать на таких вот молодых студентов, вроде тебя. Будешь помогать?
Сердце мое билось горделиво и блаженно, у меня перехватывало дыхание, но я только головой кивнул.
— Но имей в виду, никакого штата у меня нет. Я даже жалованья тебе положить не могу…
— Мне жалованья не нужно, — сказал я обиженно. — Я состою на довольствии в роте, больше мне ничего не нужно.
Он покачал головой, и улыбка скользнула где-то у него под толстыми усами.
— Оно, может, и нужно, да все равно я не могу ничего тебе дать, — сказал он. — Зато титул будет у тебя куда выше. На первом же собрании автопарка выберем тебя председателем культпросвета автопарка Пятой армии!
Так началась моя политическая работа в Красной Армии. А когда спустя месяц у нас в части создалась партийная ячейка, дядя Костя рекомендовал меня в партию, большевистскую партию.
— Ты вот что запомни, — сказал он, давая мне рекомендацию. — То, что было с тобой до сегодняшнего дня, это было одно, а то, что будет с тобой сейчас, это другое. Раньше ты был папин-мамин, а теперь ты принадлежишь партии… Учись сам и учи других!
Немногословен был завет моего поручителя. Но я запомнил его на всю жизнь. 14 февраля 1920 года! Да, с этого дня жизнь моя принадлежит партии, и я горжусь этим.
Ялта
19 октября 1959 года