— Я со своими с начала революции разошелся. Всякую связь порвал. С отцом не поладил. Деспот он… Слово сказать против нельзя.
— Да, уж словом его не проймешь, кремень был человек, и жалости к людям никакой. А нашему брату рабочему до чего от него туго приходилось.
— Но лично к вам он как будто бы хорошо относился? — спросил Мартынов.
Андреев улыбнулся:
— Конечно, хорошо, дорогими папиросами даже угощал. Вы простите, товарищ Мартынов, но жулик он был, ваш папаша, очень ловкий жулик… Помните, меня «химиком» в слободке звали? Я ведь нашел очень выгодный способ кожу дубить. Но глуп был. Патента на изобретение не взял, и ваш папаша его даром применял, а мне пожаловал трешницу. Я себе книжек тогда купил… Вы помните, конечно, рабочих нашей слободки? Народ был озорной. Работа ужасно тяжелая, жалованье маленькое, одна утеха — пьянство. Я не пьянствовал и вообще до сих пор водки не люблю, от ребят в стороне держался, все химией занимался да книжки читал. Поговорить не с кем, вот с вашим папашей и разговаривали. Поговорим, поговорим, смотришь, он что-нибудь новое на заводе вводит. Рабочих почти вдвое сократил. Выходит, я у него вроде был инженер-конструктор, а получал пятнадцать копеек в день да еще подачками сверх этого… Когда полтину, а когда рубль, когда трешку. Меня на заводе стали «дешевый химик» звать… И правда, что дешевый. На что я был дурак, а все-таки стал кое-что понимать. «Так и так, — говорю, — господин Мартынов, на свои изобретения я желаю взять патент. Вы их у меня купите, а я учиться начну…» Мечтал инженером стать. В политике совсем не понимал тогда, и никакой сознательности классовой у меня не было. Только бы учиться да читать. Ему бы со мной сговориться, и, может, я бы ему громадную пользу принес и был бы сейчас инженером. Но скуп был ваш папаша, и скупость заела его, начал он меня ругать. А я не выношу, чтобы меня ругали. Слово за слово, круто поговорили. Он меня и выгнал. Бедовал я сильно тогда. Мать, можно считать, с голоду померла. А потом поехал в Иваново-Вознесенск, познакомился с хорошими ребятами, стали мне «Правду» давать, открыли глаза… Тут я и поумнел. Ну, однако, теперь конец. Старому больше не бывать. Сергей Захарыч теперь, может, в Японию, а может, и в Америку забежал. А на заводе я хозяин.
— А вы разве там же работаете? — спросил Мартынов.
— Как же, председатель завкома. Два месяца уже.
— Ну, а что с химией вашей?
Лицо Андреева стало мрачно.
— Женился я да политикой занялся. Тут уж не до химии… Сердце болит — нельзя рабочим делом не заняться. Если мы зевать будем, нас буржуазия живьем заглотит. Так-то, значит, химии моей конец.
Он задумался. Было тихо. Разводящий громко храпел — заснул, прислонившись к косяку окна.
— Давайте спите, товарищ Мартынов, а не то, вижу, разморило вас. Мне скоро смену заступать. Посижу, почитаю…
Мартынов погрузился в тишину и дремоту. Но вдруг громкий стук в сенях пробудил его.
— Кто-то там есть, — услышал Мартынов встревоженный голос Андреева. — Товарищ Мартынов, вставай!
— Вестовой, верно, — пробормотал Мартынов, готовый снова нырнуть в чуткую дремоту.
— Нет, тут что-то неладно! — крикнул Андреев, щелкая затвором.
Мартынов вскочил и увидел злобные лица, взлохмаченные бороды, в руках берданки и топоры.
«Бандиты, — мелькнуло в его голове. — Часового, верно, убили… и нас тоже!..»
Но не успел он додумать, как раздался тяжелый и глухой в комнате звук выстрела. Дым наполнил комнату, и толстый рыжий мужик, первый вбежавший в караульное помещение, тяжело сел на землю, выронив изящный кавалерийский карабин.
— Стреляй, товарищ Мартынов, чего смотришь? — раздался отчаянный крик, и, воспользовавшись замешательством толпы, Андреев выстрелил второй раз.
— Сволочи… Бей их! Бей…
«Стрелять нужно, — мелькнуло в голове. — Все равно конец, стрелять».
Но выстрелить ему не пришлось, — тяжелый удар по затылку свалил его на пол. Падал и, уже не сознавая, слышал третий выстрел Андреева, тяжелый гулкий звук, покрытый ревом и ругательством толпы.
И он уже не чувствовал второго удара бандитского топора, которым ему раздробили череп.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Три дня Робейко не выходит из дому. Простудился на облаве: видно, продуло. До вечера крепился, а ночью стало совсем плохо. Утром пробовал встать, но закружилась голова, он опять лег и, не вставая, лежал в большой комнате с зелеными бархатными шторами, которая раньше была кабинетом господина Сенатора.
Хотелось есть, но некому было сходить в столовую за обедом. Хозяева по условию ставили два самовара в день. Поэтому он пил горячий чай и ел ржаной хлеб.