Гордеев, прищурившись, слушал. На него торжествующе посматривал Розов и поправлял очки.
— Верно, Ефим! Но только если уж поднимать такое дело, так нужно взять шире размах. Ведь нам надо пополнить ряды политработников, а потому возьмем из частей округа не только комиссаров, но и рядовых красноармейцев-коммунистов, растущих ребят, и воспитаем из них будущих политруков и комиссаров для армии. Начальника надо, который бы с этой задачей, очень ответственной, справился.
Розов кивнул головой, сморщился, и командующий замолчал, стал терпеливо ждать. Он знал своего помощника, знал, что, подталкивая и расспрашивая, можно лишь помешать организаторскому вдохновению Розова, когда совершенно неожиданные сочетания людей и должностей легко и свободно рождались в его квадратной голове.
— Начальником кого? — медленно переспросил он. — А если Арефьева?
— Арефьева? Я хочу его отпустить в академию генштаба… Гм… А ведь рука у него, пожалуй, крепкая… Он царского времени офицер. Ну, это ничего, строевую часть поставит…
Розов молчал. Вопрос настолько важен, что решить его может только сам командующий.
— Ладно! — помолчав, сказал Гордеев. — Быть Арефьеву начальником. Теперь надо ему помощника подобрать — живого пропагандиста, теоретически грамотного…
— Есть! — торжествующе воскликнул Розов. — Миндлова Иосифа. Они, кстати, с Арефьевым всю войну были вместе.
— Миндлова? — переспросил командующий и задумался. — Верно. Лучшего нам не подобрать. Только не выйдет это дело, — с сожалением сказал командующий. — Болен.
— Да. Болен, — сказал Розов, и в тоне его голоса слышалось невольное осуждение.
Хрупкость людей, их разнообразие, несовершенство были постоянным препятствием в организаторской деятельности Розова. «Право, похоже, что нас всех смастерил какой-то бестолковый кустарь», — не раз, посмеиваясь, говорил Розов. Люди не вовремя болели, умирали, женились, рожали детей…
— Болен… — раздумывая, повторил Розов. И вдруг решительно сказал: — Я это улажу. — Он приподнялся. — Завтра я средактирую приказ. Арефьев и Миндлов — оба здесь. Послезавтра совещаньице… Так… — Он помолчал. — На следующей неделе начнут съезжаться…
— Вали… Вали… — дружественно сказал Гордеев. — Так волка-то придешь поглядеть?
Розов сквозь очки взглянул своими светлыми глазами и, как бы согласившись ненужный разговор о волке считать шуткой, скупо усмехнулся, кивнул головой, повернулся и четко зашагал к двери, маленький, сутулый, почти уже седой и прежде времени лысеющий.
Гордеев долго еще просидел в кабинете, покуривая цигарку и щурясь на дальние сине-зеленые горные цепи, со всех сторон обступившие разноцветный каменный ковер города. Думал командующий, что если бы два года назад, когда в тылу у белых он начал собирать рабочих в свою партизанскую бригаду и когда не хватало винтовок, патронов и совсем не было артиллерии, ему сказали бы, что будет он командовать округом и вся Россия будет очищена от белых, он посчитал бы это высшей победой революции. А теперь эта победа достигнута, но впереди открылись новые задачи, новые опасности. И, покачивая головой, раздумывал он о недавнем кулацком восстании.
Он сам разбросал и затоптал это восстание, как разбрасывают и топчут занявшуюся быстрым пламенем сухую поленницу. Но в юго-восточных ветреных степях еще тлеют головни этого пожара.
— Нет, Ефим. Этого нельзя. Ведь он болен, — упрямо сказала Таня.
Розов видел перед собой большелобое лицо жены с яркими, чуть вывернутыми губами, ее удлиненные, выпуклые глаза.
Нельзя было ответить Тане: «Я это улажу», как он только что ответил командующему. Иосиф Миндлов, старый друг по армии, тяжело болен, и от этого ничем не заслонишься.
И Розов сказал Тане то, чего никогда не сказал бы командующему:
— Есть люди, такие же больные… — начал он.
Но оборвал речь, и его сутулое плечо ушло из-под заботливой руки Тани, а она сразу с тревогой подумала, что сегодня Ефим особенно бледен.
— А ты правда плохо выглядишь… — виновато сказала она. — И так поздно всегда задерживаешься. Ты ляг, ляг.
Рядом с ним она казалась большой, как будто была его матерью. Уложила его в постель, принесла кринку молока. И, глядя, как он пьет маленькими глотками и как молоко окрашивает его бледные, такие знакомые и милые губы, она рассказывала ему о своей красноармейской школе.