Она стала библиотекаршей. На таратайке в зной и под дождем, на розвальнях в сибирский недвижный мороз, бывало даже и верхом, с вьючными мешками, везла Лия Соркина из подива[7] в полк новые брошюры, газеты, речи Ленина, Сталина, Свердлова, Калинина, последние сводки со всех фронтов, вести о восстающих на западе и востоке народах. Она любила свою работу. Она легко отбросила перегруженную утомительной обрядностью, опостылевшую и непонятную религию дедов. Воинствующая справедливость коммунизма — убеждения ее мужа — стали ее убеждениями, и она вступила в партию. На фронте она простудилась. После плеврита началось воспаление легких, которое оставило злой, сотрясающий все тело кашель. Ее отправили в Крым, в санаторий. Сейчас он, получив отпуск, тоже поедет лечиться в Крым. И он даже ускорил шаг, подходя к белому зданию Пуокра.
Высокая лестница. Знакомые плакаты, знакомый коридор. В кабинете начальника политуправления шло совещание. Увидев Миндлова в дверях, Розов как будто хотел отвернуться, потом, не глядя в его сторону, быстро кивнул ему и продолжал говорить. Миндлов сел поодаль на диван и стал слушать.
Очевидно, здесь совещание начотделов.
Размеренно, мелочь за мелочью, критиковал Розов работу информационного отдела. Миндлов соглашался с каждым его словом, сам он не раз ругал присылаемые из округа непонятно составленные и путающие военкомов формы отчетности. Надо упростить, Ефим прав.
Это все так. Но почему, когда Миндлов вошел, Розов как будто резко отвернулся от двери? И кивнул боком как-то. Не рассказать ли подробно о болезни и потом уже подать рапорт?
«Нет. Официально. Сразу подам рапорт».
Как долго длится совещание!..
— Вот прочти! Здесь обо всем. Политотдел я согласно приказу ликвидировал и… прошу на два месяца.
Розов прочел рапорт и, не поднимая глаз от письменного стола, начал рыться в бумагах. У него чуть-чуть дрожат губы и веки опущенных глаз. Нашел и протянул Иосифу лист бумаги.
— Прочти внизу, пункт четвертый, — сказал он.
Теперь лицо его застыло, глаза смотрят будто сквозь Иосифа.
— Что это? — и тревожный холод прошел по плечам и коленям Миндлова.
— Конец смотри.
— «Товарища Миндлова Иосифа начальником учебно-политической части и заместителем…»
Миндлов непроизвольно встал и еще раз перечел весь приказ.
— Возьми свой рапорт обратно, Иосиф. Мне не хочется писать на нем резолюцию отказа. Кроме тебя, назначить некого…
Глух и невнятен голос Розова, и опять у него задрожали веки и губы. Конечно, ему трудно. Но взять рапорт назад? Признать, что не надо было его подавать?
— Ты знаешь, Ефим, что, если я подаю такой рапорт, значит я иначе не могу.
— Сядь, Иосиф. Сядь. Я не хочу говорить официально. Ведь мы друзья… Коммунисты… И я знаю: была бы война — ты не подал бы рапорта, никогда бы не подал. Умирал бы — не подал. Но если кончилась война, значит мы, коммунисты, можем распустить нервы?.. Ты должен меня понять: такое большое дело. И я… иначе… поступить не могу. Возьми, Иосиф, обратно рапорт, прошу тебя. Обещаю тебе: осенью, после выпуска, мы тебя пошлем лечиться.
— Товарищ Розов, в официальном порядке я требую резолюции на свой рапорт. Официально.
— Официально? Ты требуешь, чтобы я с тобой говорил официально?!
И Розов так повторил это слово, что оно стеклянной стеной стало между ними. Розов перечел рапорт, и лицо его непреклонно застыло, и он перевел свой взгляд на лицо Миндлова.
— Официально? А ты… разве ты не знаешь меня? Думаешь, меня на это не хватит и я из-за дружбы сделаю тебе поблажку?
И, разбрызгивая по рапорту мелкие капли красных чернил, он написал: «Отказать».
— Завтра, товарищ Миндлов, приступайте к вашим обязанностям.
Миндлов одну-другую секунду стоял неподвижно. А когда почувствовал, что лопнули живые нити дружбы, скрепляющие их до этого и осталась только щемящая, обидная боль, он запотевшими пальцами взял рапорт и вышел из кабинета.
Из-за забора виден трехэтажный дом, здание гимназии. Здесь предполагаются курсы. Иосиф открыл калитку, увидел зеленый двор и бледно улыбнулся оттого, что рядом с бурыми, состарившимися бревнами, под трепещущей зеленью тополей, стоит канцелярский стол, а за столом — Арефьев.
За столом — Арефьев, и, как всегда, спокойно его продолговатое, без румянца лицо. Вокруг могут быть стены, диваны и портреты барской квартиры. Галицийская поляна, сибирская степь, белорусская халупа или казачья пыльная станица! Но если за столом сидит Арефьев, значит, здесь штаб, где-то люди ждут его приказов…