Фон Шиллингер сел в удобное кожаное; кресло. В иллюминаторы струился солнечный свет и падал на лицо подводного пирата — не слишком старого, но и не слишком молодого, с двумя железными крестами на груди. Он старался казаться спокойным. Вдруг взгляд его упал на трубку полковника. Немец побледнел, пальцы у него задрожали.
— Простите, пожалуйста, — сказал он, — не скажете ли вы мне, откуда у вас эта трубка?
— Скажу, — ответил полковник, глядя прямо в лицо пирату. — Но только в том случае если вы в свою очередь ответите на один мой вопрос.
— Я вас слушаю, — сказал фон Шиллингер, не отрывая глаз от собачьей головы.
— Кто этот человек в штатском, которого мы обнаружили среди вашей команды?
Фон Шиллингер молчал. Он, казалось, обдумывал, ответить ему или нет.
— Лгать не советую, — заметил полковник.
— Но ваша трубка?
— Вы получите о ней исчерпывающие сведения.
— Хорошо. Я скажу вам. Этот человек не имеет никакого отношения ни ко мне, ни к экипажу моего корабля. Он был начальником жандармерии в одном из ваших городов. А когда ваша армия взяла город, он спрятался там, сфабриковав себе русский паспорт. Он должен был остаться в вашей стране. Но этот человек, которого мне пришлось принять на борт моей лодки по распоряжению свыше, — продолжал Шиллингер, — оказался попросту трусом. Он не выдержал.
— Чего? — спросил полковник в упор.
— Постоянной боязни, что вы его схватите и повесите. Поверьте: ему есть за что отвечать перед вами. И хотя документы у него, вы сами можете в этом убедиться, в полном порядке, он жил, ходил, спал в постоянном страхе. И он, наконец, вышел на берег моря и каждую ночь сигналил фонариком, до тех пор, пока мы не заметили этого сигнала. Мы его сняли два дня назад, ночью.
— Так. Всё ясно… Ну что же, поговорим о трубке. Кстати, почему она так вас интересует?
— Дело в том, что второй такой трубки быть не может. Она единственная в своём роде. Её выточил знаменитый мастер. Она принадлежала моему лучшему другу.
— Очень может быть. — сказал спокойно полковник, — и ваш лучший друг подстрелен нашим снайпером. Под Одессой.
— Да. Он высадился под Одессой в десанте. Я сам его высаживал с лодки.
— И в первой же стычке он застрелил в упор моего товарища. И тогда вестовой моего товарища заметил в темноте сверкнувший огонёк. Очевидно, ваш этот… друг так любил курить, что не удержался и ночью разжёг свою трубку. Этого было совершенно достаточно — вестовой был отличным стрелком. Наутро мы нашли германского офицера с пробитым лицом. Трубка лежала на земле рядом. Мундштук этой трубки был разбит вдребезги. Вестовой принёс мне трубку на память. Вас удовлетворяет моё объяснение?
— Вполне. Благодарю вас.
Они помолчали.
— А теперь я попрошу вас ответить на несколько вопросов по существу, — жёстким голосом сказал полковник, садясь за стол и вынимая блокнот.
Подводный пират с готовностью согласился отвечать на все вопросы. Когда допрос был закончен и фон Шиллингера увели, капитан второго ранга сказал полковнику:
— Немало предстоит вам работки, Николай Васильевич, а?
— Всех переловим, — ответил полковник, стукнув огромным своим кулаком по столу. — Ни один не уйдёт… Ну, всего хорошего. Я пошёл. Сегодня приезжает Маринка.
— Это дочка капитан-лейтенанта Весницына?
— Да. Моего товарища по училищу и по службе. Того, что погиб под Одессой.
И полковник вышел из салона на палубу, распорядившись, чтобы ему подавали катер.
Глава вторая, в которой Марина встречает человека, которого ненавидит больше всего на свете
Поезд только что отошёл от Баку к Баладжарам. Это был скорый поезд Москва-Тбилиси. Худенькая девочка в голубом платьице, белокурая, бледненькая стояла в тамбуре международного вагона, теребя за уши большую мохнатую серую лайку. Девочка села в поезд в Беслане, её провожала женщина — врач из города Дзауджикау. Пока поезд менял паровоз, все пассажиры международного вагона успели, узнать от врача историю девочки. Дочь флотского офицере, она в сорок втором году лечилась в Теберде, в санатории для туберкулёзных ребят. Теберда — чудесное место. Высоко в горах сосновый лес, горные потоки, цветы, чудесные парки. Вокруг — вершины гор, покрытые вечными снегами. Снег сверкает так ослепительно, что на него трудно глядеть; посмотришь минуту — и зажмуришься. В санатории лечат больных туберкулёзом ребят. Они лежат на морозном воздухе, под ярким целительным солнцем, укутанные в пушистые одеяла… Они пьют какао и козье молоко. И они поднимаются на ноги, эти ребята, которых болезнь свалила в постель. Марина поправлялась быстро. Врачи утверждали, что она скоро выздоровеет, сможет ходить в школу, как все здоровые дети, будет жить дома, с отцом, у Чёрного моря. Сёстры приносили в палату альпийские фиалки и анемоны. Все полюбили эту славную, тихую, улыбчивую девочку, которая рассказывала о кораблях, на которых плавал отец. Все уважали и её серую лайку, славного пса Дика. Дик ни на шаг не отходил от Марины. Он был привязан к ней так, как могут быть привязаны только лайки. Он обожал её. Он смотрел ей в глаза преданными карими глазами. Казалось, умей он говорить, он бы сказал ей: