— Заводы в Решме есть?
— Перед войною Химкомбинат отстроили.
— Решма — железнодорожный узел?
— Да. Поезда на Москву, на юг, в Сибирь…
— Так, так… Ну, ладно. Сегодня в пятнадцать ноль-ноль на север выходит шхуна «Чайка». Ты пойдёшь на ней до М., там сядешь на поезд.
— Спасибо.
— Да… Если вдруг встретишь свою знакомую, ту, которая показала тебе дорогу, — не зевай. И… — он поглядел в окно, барабаня пальцами по столу и что-то обдумывая, — и знаешь, парень, если мы с тобою, до твоего приезда, где-нибудь столкнёмся, в поезде, скажем, или на вокзале или где-нибудь в другом месте, ты ко мне сразу, не кидайся, не признавай. Надо будет, я к тебе сам подойду. А может, и не я, а кто-нибудь из моих к тебе придёт. Он опросит у тебя… он спросит у тебя вот что: «Любите ли вы собирать марки?»
— Очень люблю, — подхватил я.
— Вот, вот, — улыбнулся капитан, — ты ему так и отвечай. А он тебя опять спросит: «Нет ли у вас для обмена швейцарской марки достоинством в пятьдесят сантимов 1888 года?» Ты скажешь: «Нет, такой нет, но я вам могу показать много других марок на выбор. Пойдёмте, посмотрим мой альбом». Запомнишь?
Ещё бы не запомнить! Честное слово, капитан мне хочет дать какое-то поручение! Я ликовал.
— Ну, а если ни я, никто другой тебя не встретит, вернёшься сюда, — заходи, — охладил мой восторг капитан.
В тот же день, ровно в пятнадцать ноль-ноль, шхуна «Чайка» вышла в открытое море и взяла курс на М.
Глава шестая, в которой Иван Забегалов появляется в родной Решме.
В поезде все перезнакомились. Меня называли то «юным Нахимовым», то «лихим черноморцем», то «будущим адмиралом». Больше сего я подружился с одним молодым пареньком. На нём было кожаное пальто, френч со споротыми погонами, русские сапоги. Он мне понравился, во-первых, потому, что тоже ехал до Решмы, где работал в завкоме Химкомбината, во-вторых, потому, что он был ранен и контужен на Тамани, рядом с Чёрным морем, в-третьих, потому, что писал стихи. Одно стихотворение было напечатано в газете, и под ним стояла подпись: Прокофий Прохоров. Но он этим вовсе не гордился и просил, чтобы его все попросту называли Прошей. Меня я прозвал: «Ваня — русский моряк».
Проша выбегал на станциях и покупал то кусок колбасы, то булку, то жареную курицу, угощал меня и обижался, если я отказывался от угощения. Он сказал, что хочет описать меня в своих стихах и взял с меня слово, что я обязательно зайду к нему в гости.
На пятый день замелькали знакомые названия станций. Я уже ни с кем не говорил, а всё время стоял у окна.
— Ну, Ваня — русский моряк, — сказал мне Проша, когда за окном потянулись корпуса Химкомбината, — приехали. — Он крепко пожал мпе руку и дал бумажку с адресом.
Два с половиной года я не был в родном городе. Как я спешил поскорее добраться до своего дома!
Вот Главная, вот Московская, а вот и наша. Приречная, улица! Маленькие домики с подслеповатыми окошками, деревянные калитки, подворотни, сердитый лай собак, снежные горки, с которых со смехом съезжают малыши! Я так бежал, что раза два провалился я сугроб. Вот он, наконец, наш домик! Он всё такой же, покосившийся набок, с чёрной крышей… Я отворил ворота, вскочил на крыльцо, распахнул двери… Митюшка закричал:
— Мамка-а, Ваня приехал!
Отдёрнулась знакомая пёстрая занавеска с большими красными и синими птицами, и мать, похудевшая и побледневшая, со стоном кинулась ко мне.
— Ну, полно, мама, ну, не плачь… — Я гладил её по волосам, по вздрагивающим плечам.
— Господи, до чего ты на отца стал похож! — наконец воскликнула она. — Только усов нехватает! Да что же ты не раздеваешься? Петя, Митя, чего стоите? (Братишки разглядывали меня с несказанным любопытством.) Ставьте самовар, разводите печку! Ванюшка-то, поди, голодный.
— Я сыт, мама…
— Как же так — с дороги и сыт? Сейчас лепёшек нажарим, овсяный кисель сварим. Что же ты не написал ничего, негодный! Телеграмму бы дал мы бы приготовились… Да ты раздевайся, раздевайся… Господи, медали! За что ж ты их получил?
— Одна — за Севастополь, другая — «За отвагу». Я, мама, из орудия по немцам бил.
— Ты немцев убивал? А я-то всё за ребёнка тебя считаю! — И мать снова кинулась целовать меня.
Пока Петя ставил в сенях самовар, а Митя кряхтя растапливал печку, мать рассказывала:
— А я вот всё грудью болею. Кашляю. Из амбулатории врач ко мне ходит. Хочется мне дожить, пока всех немцев побьют.
Наконец, кисель был сварен, лепёшки испечены, и я с гордостью поставил на стол, банку мясных да банку рыбных консервов и положил в вазочку кусков десять сахару.