В райцентре ему такой вопрос не грозил, но все равно он не мог чувствовать себя спокойным. Дорога лежала мимо Дома пионеров, куда он частенько приезжал вместе с Виктором и Галкой, огибала стадион, где они запускали свои планеры, гоняли с Виктором мяч, слыша подбадривающий голос сидящей среди зрителей Галки, упиралась в парк, аллеи которого и сейчас, наверное, хранят следы их ног...
Теперь Григорий ходит всюду один, ходит, чувствуя себя виноватым перед теми двумя. Иногда его змеей жалит мысль, что он совершил предательство перед Виктором и Галкой, оставшись в живых. Но разве он хотя бы чуть-чуть виноват в их смерти? В своей жизни? Сколько раз в долгих и безмолвных ночных беседах с Галкой, с Витькой он задавал им этот вопрос! И, не дождавшись ответа, сам пытался оправдаться перед ними.
«Помните? Мы же вместе ходили тогда в военкомат, просили, кажется, немножко плакали... Я ушел первым на фронт. Правду говоря, мы еще тогда не понимали как следует, что такое жизнь и смерть. И все равно мне умирать не хотелось. Честное слово, я не бегал от смерти! Может быть, иногда еще шел ей навстречу. Но никогда не прятался, поверьте мне!»
И он заводил разговор с Касымовым о работе, горячась, доказывая, что не может быть паразитом, не может чувствовать себя «белой вороной» в своем поселке.
— Правильно, что не можешь, — соглашался Касымов. — Мог бы, так я тебя вот этой штукой, — трогал он широкий, сохранившийся с гражданской войны ремень, — взялся бы перевоспитывать. Перед отцом-то твоим я в ответе за тебя. Придет время — сам погоню на работу. А сейчас, пока врачи не разрешают, сиди дома, придет еще твой час. Ты, кстати, пальцами-то шевелишь?
Григорий уныло кивал головой. Увидел бы кто-нибудь его за этим занятием! Сидит человек на полу и нажимает костылем на пальцы ноги: рукой не достанешь — не гнется нога. Это называлось «разрабатывать ногу», о чем просил, чего требовал добрый врач. Иногда Григорию хотелось забросить подальше костыли, послать ко всем чертям непослушную ногу, но перед глазами вставало лицо в очках, и снова пальцы гнулись под костылем.
Однажды в госпитале Григорий рассказал о ночном подвале в Румынии. «Божий старичок» помолчал немного, а потом, подделываясь под дьячка на клиросе, прогнусавил фразу, которую и сейчас Григорий помнил от слова до слова.
— Кап-кап, кап-кап — падают дни в наполненную почти наполовину чашу жизни. Вот так тихонько, незаметно она наполнится до краев, перевернется от большой тяжести и покажет сухое дно...
— Нет, до этого еще далеко, — утешал себя Григорий, — еще взбрыкну, как телок на выгоне. Только бы от костылей избавиться...
И все-таки стук раздался
Выйдя как-то на стук в калитку, Григорий увидел улыбающегося одноклассника Лешку Громадина, первого заводилу в классе и грозу всех садов в поселке. Правый рукав демисезонного пальто был заправлен в карман.
— Хорош? — дохнул винным перегаром Лешка.
— Да и я не плох, — пристукнул Григорий костылями.
Поцеловались.
Мать на радостях сбегала в магазин за «горяченьким», поставила на стол хищно пофыркивающую яичницу, домашние соленья.
Лешка, выпив пару рюмок, совсем раскис. Размазывая по лицу пьяные слезы, он совал то Григорию, то матери пустой рукав пиджака, с надрывом в голосе задавая один и тот же вопрос:
— Куда же я теперь? Куда же я теперь?
Но что они могли ему ответить?
— Хоть бы левую оторвало, — улучив момент, шепнула мать Григорию. — И то легче было бы человеку. Ну, правда, куда он теперь?
Домой Лешку не пустили, с трудом уложив его на отцовском диване. Утром, едва продрав глаза, он потребовал «похмелья»: «Душа горит!» Выпив, снова плакал, снова совал пустой рукав, задавая тот же вопрос.
Провожая его по вечерним пустынным улицам, Григорий с большим сожалением чувствовал, что желанной дружбы у него с Лешкой не получится.
Прихода зимы ждали со дня на день, и она пожаловала ночью, когда поселок спал. Первое, что увидел, проснувшись, Григорий, это куст сирени под окном — нахохлившийся, взъерошенный, с распущенными крыльями — ни дать, ни взять, их белый петух перед дракой. Не одеваясь, поковылял к окну. Григорию показалось, что и дома, и деревья стали ниже и плотнее прижались друг к другу.
«Чтобы согреться, наверное», — подумал он.
Хотелось выйти во двор, не завтракая, потом спохватился: придет мать, увидит нетронутую еду — быть нагоняю.
Долго искал в сарае лопату и, не найдя, стал прилаживать к старому черенку фанеру. За этим занятием его и застала мать.