Григорию вспомнился его первый приход в местком, вскоре после приезда на стройку. Откровенно говоря, ему очень не хотелось идти туда, было просто стыдно показывать профсоюзный билет, в котором марки были наклеены только на одной страничке, — когда Григорий работал совхозным «надомником». В сельпо же профсоюза нет, и билет Корсакова лежал спокойненько среди бумаг матери до самого приезда на стройку. И теперь уже — хочешь не хочешь — а нужно было идти становиться на учет.
Раньше Григорий видел Трофимова мельком, издали, и то всего несколько раз, а разговаривать не приходилось. И тут, в снятом с колес вагончике, где размещался местком, он впервые остался с глазу на глаз с «профсоюзным начальством», как называли Трофимова на базе. Трофимов внимательно рассматривал профсоюзный билет Корсакова, не поднимая на посетителя глаз. «Лицо доброе... домашнее, — подумал Григорий. — Вот только уж очень полный он... рыхлый... А может, это от сердца? И лицо одутловатое, словно отекшее... Наверное, от сердца... Старые работники — почти все сердечники. Сколько им досталось и достается! Все на них лежит!»
Мысли Корсакова прервал неожиданно раздавшийся смех. Григорий нахмурился: приближалось начало неприятного разговора.
А Трофимов, укоризненно покачивая головой, глядя в упор на Корсакова, продолжал смеяться. Веселые морщинки сбежались ко рту, глазам, прячась за выпуклыми тяжелыми стеклами очков; рука, с зажатым в ней профсоюзным билетом, весело выплясывала на столе, в смехе колыхалось тело, дребезжал стакан, прижавшись к пустому графину, будто его тоже заразил безудержным весельем хозяин кабинета.
А Корсакову совсем не было весело. Каким-то шестым чувством он ощутил в этом веселье фальшь. И вдруг он увидел глаза, глаза Трофимова, прячущиеся за стеклами очков! Все смеялось в хозяине, только глаза продолжали оставаться серьезными, ощупывая Корсакова с головы до ног.
Григорий невольно передернул плечами — смеющееся лицо и неподвижные, безжизненные глаза казались совсем чужими.
Смех оборвался так же неожиданно, как и послышался, только в покачивании головы виделся все тот же молчаливый укор.
— Как говорят, ввел ты меня в грех, Корсаков, — наконец, проговорил Трофимов, поудобнее устраиваясь в кресле. — Плакать надо, а ты меня смеяться заставил...
Григорий считал, что у Трофимова голос под стать его фигуре. А голос оказался высоким, с женскими нотками, только частушки на вечеринках тянуть.
— Зачем плакать? — недоуменно спросил Григорий.
Трофимов по-женски всплеснул руками, и Корсаков опять про себя отметил, что и пальцы у него, как у женщины, пухлые, мягкие.
— Святая простота! Он еще не понимает! У самого, наверное, детей, что в детском саду, а туда же — глядит ребеночком... Вот, считай, — посуровел голос у Трофимова, — только садись ближе, а то еще со счета собьемся...
Григорий послушно придвинулся.
— Ты в свой профсоюзный билет заглядывал когда-нибудь? Сиди, сиди, не дергайся, — строго прихлопнул ладонью по столу Трофимов, — мне вопросы задавать по штату положено... И ответы на них тоже получать положено... Вот ты и отвечай. Не с девушкой на танцах беседуешь, а с председателем месткома... Ты же сразу в бутылку лезешь...
— Ни в какую я бутылку не лезу, — спокойно произнес Корсаков. — Просто мне вопрос не совсем таким... — покрутил пальцами Григорий, подбирая подходящее слово, — ну, не таким показался...
— А он — как раз такой, какой нужен! — оборвал его Трофимов. — Вот, смотри, что получается по учебнику арифметики Малинина-Буренина с картинками. Вот год твоего вступления в профсоюз, а вот пустые листочки в билете... Пустые, — повторил Трофимов, — а там должны быть марочки... Да, марочки...
Григорий, как можно спокойнее, объяснил, почему так получилось.
Трофимов помолчал.
— Ты вроде, Корсаков, рассердился на меня, — поблескивая очками, наставительно заговорил Трофимов, — а сердиться-то и нечего. А ты, кстати, кто? Коммунист? Комсомолец?
— В кандидатах... вот уже три года... больше даже... хожу, — хмуро ответил Корсаков. Обстоятельства — обстоятельствами, но все же большую долю вины за это он принимал на себя.
— А я тебе не случайно, Корсаков, задал этот вопрос. Ты меня сам заставил, сам вынудил... — собралась у рта, у глаз веселая сеточка морщинок, будто Трофимову доставило самое большое удовольствие, что Корсаков «заставил» его, «вынудил». — По времени тебе пора самому других рекомендовать в партию... Достойных, конечно, — тут же спохватился он, — а ты еще из кандидатов никак выйти не можешь... Три года! — хохотнул Трофимов. — Три года! И ничего! Вот она, Корсаков, прямая связь неуплаченных профсоюзных взносов с просроченным кандидатским стажем! Диалектика, брат, никуда от нее не денешься. Пришел, выложил на стол «чистенький» профсоюзный билет — «ставьте меня, мол, на учет, и не смейте задавать никаких вопросов!» Вот так! Вот так! — повторил он. — Ты и в партком придешь, положишь кандидатскую карточку, которая уже и истерлась от времени, и скажешь: «ставьте на учет!» А тебя возьмут и не поставят, — ласково, словно маленькому ребенку, продолжал выговаривать Трофимов, — не поставят! Не имеют права! Есть Устав. Он один для всех! А в Уставе все расписано. И кандидатский стаж там тоже есть... Определен стаж... А как же?! Вот ты, говоришь, читал Устав. Ну-ка, скажи тогда, какой срок установлен для прохождения кандидатского стажа? — лег грудью на стол Трофимов, не спуская глаз с лица Григория.