— Давай, ближе садись.
Человек приподнял голову, глянул на нею и недоверчиво произнес:
— Филимонов?
— Я, — растерялся Филимонов; он всматривался в лицо этого человека и — не узнавал. Тот следил за его взглядом и понимал, что его не узнают.
— А ведь на одной парте три года сидели, — сказал с укором.
— Давыд?!
— Ну!..
Давыда трясло. Зубы его гулко лязгали. Он сидел так близко к огню, что от одежды валил пар.
— Какими судьбами?
— Потом… Помоги… — Глазами указал себе на ноги. — Кажется, все… Отплясался.
Филимонов ухватился за стеганки, потянул. Но они не снимались.
— Тяни! — почувствовав, как он растерянно замешкался, крикнул Давыд.
— Не снимается.
— Дери!.. Режь голенище!
Ножом Филимонов вспорол стеганки, но портянки было не развернуть.
— Кажется, примерзли.
— Дери их.
— С кожей?!
— Дери!
Обеими руками упершись в землю, до хруста сжав зубы, Давыд откинулся на спину, со свистом всасывал в себя воздух:
— У-у-у!
— Не снять!
— Да дери ты!.. У-у-у!
Он пододвинул ноги к огню. Странно было видеть, но от ног тоже повалил пар.
— У-у-у!
— Снегом бы надо.
— А, все равно теперь!
Все-таки Филимонову удалось размотать портянки. Ноги были белые, как гипс. Он стал тереть их снегом. И снег, не тая, ссыпался с них, будто с поленьев.
— Три, три, — повторял Давыд. — Все равно теперь… Все…
— Отойдут.
— Руки бы остались. Руки мне еще пригодятся. Ох как пригодятся!
Отстранив Филимонова, он сам растирал ноги. Проверил, шевелятся ли пальцы. Вроде бы чуть шевельнулись.
— Живы…
Филимонов метался, не зная, чем помочь. Положил на огонь остатки хвороста.
— Сейчас еще принесу.
Выскочил из шалаша, лазил в темноте по кустарнику, отыскивая сушняк.
— Сейчас как следует раскочегарим, сейчас, — свалил сушняк в костер.
— Ну, денек выдался! Второй раз в гостях. — Давыд долгим взглядом посмотрел на Филимонова. И спросил с горькой болезненной усмешкой: — Братья-то мои, а?.. Слышал?
— Слышал.
— Кто бы мог подумать!.. И Степан туда же!.. Сукины сыны!
— Война нас многое заставила переоценить.
— Многое… Филимонов, я сейчас, конечно, хреновый помощник, но возьми ты меня к себе. Христом-богом прошу, возьми! Где надо, проверишь. Я не какая-нибудь шкура. А что в плену был, не по своей воле. Вот, клянусь! В жизни никогда никому не лгал и тебе не лгу!
А Филимонов сразу же вспомнил о своих ребятах. Сердце болезненно сжалось. Ведь не нашел их сегодня. Где они теперь! Живы ли? Есть ли отряд?
— Грейся.
— Спасибо тебе, — по-своему понял его Давыд. — А я уже два раза бежал, и все неудачно. Невезуч я в жизни, Филимонов.
— Да и я тоже… не очень-то.
— Но, однако, я на свою жистянку не жалуюсь. Хоть и не очень она была… Пожить хочется. Знаешь, примета такая есть, если человек хочет жить, значит — будет жить.
— Это верно.
— Еще как! Поживем! Еще побрыкаемся!.. А если что… У-у-у!
— Больно?
— Сил нет. У-у-у.
Он повалился на спину, крепко сжав кулаки, стучал ими по земле. Затем притих. Филимонов молчал, не решался его беспокоить. Осторожно выполз из шалаша, стал собирать хворост. А когда вернулся, Давыд спал. «Можно ли спать с мороза-то?» — обеспокоился Филимонов, однако будить не решился. Снял полушубок, затем — пиджак и пиджаком прикрыл Давыда. Но только прикоснулся, Давыд сразу же проснулся.
— А-а? Что?
— Прикройся, потеплее будет.
— А-а. Спасибо… О, мать родная!
Осторожно сел, аккуратно приподнял пиджак, посмотрел на ноги. Они опухли, и теперь на них едва ли натянул бы стеганки.
«А в чем же идти?» — подумал Филимонов. И, наверное, это же самое подумал Давыд, потому что он посмотрел на Филимонова и спросил:
— А?
— Н-да, — покачал головой Филимонов.
— Красиво!
«Что же делать? — обдумывал Филимонов. — Что-то надо делать. Так нельзя».
Давыд весь горел. Лицо его было влажным, под глазами проступили капельки пота.
«Надо идти в деревню. Ведь он совсем болен».
И тут же Филимонов вспомнил, как всего час-два назад чуть не наткнулся на постового. Совсем рядом был. Он и сейчас, вспомнив это, покачал головой, недоумевая, как это пронесло. Просто чудо! А такие чудеса дважды не повторяются. Час минешь — и век живешь!..
Сняв валенки, положил, их к огню: тоже надо было хоть немного обсушиться. За всем случившимся он как-то и позабыл о себе.
А Давыд то засыпал, как бы проваливаясь в этот сон, то начинал метаться, что-то тихо и быстро шепча. Пригнувшись, Филимонов разобрал:
— Пошла, пошла! Братцы, сюда! Ко мне! Лава, лава пошла! Лава!
— Давыд, Давыд, — потормошил его Филимонов.
— А? — Давыд очнулся.
— Ты что? Приснилось что-нибудь?
— Не знаю… А что, я бредил?
— Говорил что-то.
— Ну да?.. Начинается…
Он дышал как после быстрого бега, открытым ртом. И чувствовалось, воздуха ему все равно не хватает.
— Худо? — спросил Филимонов.
Давыд долго молчал, как-то весь насторожась, будто приготовясь к чему-то. Затем сказал шепотом:
— Связал я тебя по рукам и ногам.
— Это почему же?
— Да так… Подарочек… Послушай-ка, Филимонов. Пока не поздно… Мотай отсюда.
— Как это? — не понял Филимонов. — Оставь меня.
— То есть как?
— Там, где я в последние дни находился, ребята с тифом лежали.
— Ну так и что?
— А то, что нас одна вошь ела.
«Вот оно что!» — наконец понял Филимонов.
— Ты это… брось! — рассердился Филимонов. — Чтоб я больше не слышал? Понял? Не мели! А если бы я такой лежал?
— Так ведь не ты!.. И куда я с такими ногами? Ты посмотри-ка.
— Ну и перестань! — завопил Филимонов. А сам лихорадочно думал: «Худо!.. Худо! В деревню надо идти. Одежонку достать, обувь. Без этого не обойтись. Может, где-то пристрою его… На мельницу — нельзя, в Замоицу нельзя. Везде немцы…»
— Вот что… Все же придется мне идти. А ты тут полежи, — поуспокоившись, поразмыслив, прикинув и так и этак, сказал он Давыду.
Давыд сразу же сел, бегло глянул на него и усмехнулся:
— Фарисей ты!.. Иди! Я же сам предложил тебе, иди. Только слова-то не подбирай, говори сразу.
— А ну, обувайся! — подскочив к нему, в ярости закричал Филимонов.
— Что?
— Обувайся давай! Понесу! Поволоку! На себе потащу, на горбушке! Обувайся!
— Перестань ты!.. Ха, — смутился Давыд. — Что ты, в самом деле.
— Нет, почему же, давай! — не мог успокоиться Филимонов.
— Ты прости меня, слышишь, — попросил Давыд. — Прости, Митя. Ослаб я, измотался. Из веры к людям выбился, не знаю, что плету.
— А не знаешь, так и не говори, что не знаешь!
— Прости!.. Дай руку!
— Да ладно уж… Идти мне надо, сам соображаешь.
— Фрицы там. Это все равно, что в волчью пасть.
— Без одежды не просидим.
— Не могу тебе обузой быть. Не хочу! По рукам и ногам свяжу.
— Надо идти.
И как только Филимонов решил, он сразу вроде бы позабыл об опасности — она как-то сместилась, потеряла значение. Теперь его заботой было побольше наломать для Давыда хвороста, чтоб не погас костер в его отсутствие.
Он свалил хворост в большую кучу у лаза в шалаш, так, чтобы Давыд мог свободно достать его.
— Ну, грейся. Я постараюсь недолго.
— Спасибо… У тебя есть бечевка?
— Зачем тебе?
— Чуни завяжу. Оставь… Хотя бы примерно в какую сторону самая ближняя деревня?
— Да вот здесь. Кипрово. Но там вроде бы сейчас тоже немцы.
— Погоди. Присядь.
— Некогда. Скоро светать начнет.
— Ничего, присядь. Говорят, это хорошо на дорожку.
— Потом посидим. Побежал.
— Ну, прощай.
Филимонов выбрался из шалаша, прикрыл лаз еловым лапником. Отойдя немного, остановился, чтобы получше запомнить местность и не плутать на обратном пути. Поудобнее пристроил винтовку за плечом, поправил шапку.
«Куда идти? — прикидывал, раздумывая. — Сейчас, пожалуй, все едино. Пойду домой. Если повезет, заодно своих проведаю».