Повести
РЕБРОВ
Иван сидел на земле и смотрел на угасавший костер.
Тихо было в лесу. Только коровы жевали, вздыхали грустно, да вскрикивала незнакомая птица. Тихо. Как будто и не было ни войны, ни фронта, который, как говорили, где-то совсем рядом.
Сладко похрапывая, спал напарник Ивана Афанасий. Иногда ворочался, хрустел валежником, затем притихал и снова начинал сопеть.
Ивану было грустно. Может быть, темнота так действовала на него, ночь, а может быть, эти гаснувшие угли.
Он вспоминал деревню, дом. Жену Наталью, девчонок, всех четырех. Они остались там… И что теперь с ними, живы ли? И как она одна с четырьмя-то, не шутки… Дуреха ведь…
Иван был костляв и высок. В детстве его помял бык, поломал ребра, выколол глаз, задавил до полусмерти. Вся деревня попрощалась с Иваном, бабы повыли над ним. А Иван выжил.
С той поры Иван был кособок, ходил, припадая на правую ногу и нескладно размахивая длинными руками.
Кто-то назвал его Ребровым, да так это прозвище и осталось за Иваном.
Характером Иван был резок, любил выпить. В праздники, с утра торжественный и приодетый, ходил по деревне, чинно поздравлял всех, а к вечеру не выдерживала душа — напивался, начинал буянить, ломал заборы, матерился и рвал на себе рубаху.
— Ходи, Ребринка! Гуля-я-й!
Выгонял из дома Наталью и ребятишек.
— Анцибла! — страшно и непонятно кричала ему Наталья. — Анцибла одноглазая!
И тогда приходил его брат, Василий, мужик солидный и молчаливый. Иван, сирота от рождения, называл его батей.
Василий только качал головой, кряхтел и грозил Ивану:
— Я тебе!
Ребров тыкался ему в грудь мокрой бороденкой, обнимал и горько, навзрыд плакал.
— Батька! Прости меня, батька! Трудна-а-а мне, батька! Ты ж один только знаешь, как мне трудно. Переломанный я весь, уродованный! Но я — Ребринка, все выживу!
— Непутевый ты, Ванька, — говорил Василий и гладил его по костлявой спине.
— Непутевый! — выл Иван. — А за что так меня, батька? За что жизнь меня так? Других ласкает, а мне все в морду да в морду. За что так? Я ее спрашиваю — за что? Не отвечает!
Василий вел Ивана к колодцу, умывал и укладывал спать. Иван засыпал сразу же, но и во сне всхлипывал, морщился и скрипел зубами.
Озорничая, приходили к нему мальчишки, звали: «Дядя Ваня, пойдем плясать!» Иван не отвечал. А если говорили: «Пойдем водку пить», Иван, не открывая глаз, тужился, пытался подняться, да не мог.
— Ну и Ребров! — удивлялись мужики. — Все ему нипочем! В коллективизацию подкулачниками два раза до кровохарканья был забит. Потом, как сторожем работал, прострелил его Минька Салин навылет. А он — хоть бы хны! Вот живуч, ребрастый!
Когда началась война и мужики один за другим пошли на фронт, всех провожал Ребров. Сам он был «списан подчистую». Тогда впервые загрустил Иван. Пил на проводах, как никогда в жизни, и плакал. Но скоро пришлось и ему уходить. Как-то председатель колхоза позвал к себе Ивана и сказал, не глядя в лицо:
— Справляйся, Иван, да двигай. Придется гнать скот на восток.
Утром по туману вместе с напарником Афанасием ушел Иван из деревни.
Прощаясь, завыла Наталья горько, по-деревенски, по-бабьи, на всю округу:
— Охти, родименький, на кого ж ты меня покидаешь? Ох, лихо мне!
— Перестань! — прикрикнул на нее Иван. — Что вопишь-то!
— Ох, Ванюшка, может, в последний раз вижу!
— Ни хрена со мной не будет! За коровьим хвостом в тыл иду, а ты вопишь! Вон девок береги…
А где теперь тыл? Два дня, как на большаке приостановилось движение. У станции Дно стреляли. Иван согнал стадо с дороги в лес, пережидал, пока что-нибудь да выяснится. По нескольку раз в день ходил в ближнюю деревню узнавать, что делается на дороге. Слушал радио и рысцой бежал обратно, боялся на одного Афанасия оставить стадо, — тот был ленив и беспечен. Ему все равно!
Несколько дней назад в большой деревне на перекрестке прямо на стадо выскочил из-за поворота танк. Перепуганные коровы, давя одна другую, рванулись в сторону, свалили забор и понеслись по огороду, топча грядки. Из соседней избы выбежал маленький чернявый мужичонка, вырвал кол из забора и наотмашь хрястнул одной из коров по спине.
— Ты что делаешь? — крикнул Иван и поймал мужичка за грудки.
— Пусти!
— Ты животную портишь!
Иван изловчился и дал мужику разок между глаз; но тут прибежала мужикова родня, и, по правде сказать, крепко наломали Ивану. Но стадо в порядке!