— Ты чей?.. А ты чей? — Познакомился со всеми. У Мишки Барканенка спросил: — Что, батька-то твой еще не вернулся?
— Нет, — ответил Мишка.
— Так вот и сгинул! По своей дури…
Мишка застыдился, потупился. А он лег, потянулся с хрустом, спросил заговорщицки у мальчишек:
— А что, хлопцы, самогончика я у вас здесь нигде не добуду? Шнапсика?
— Нет, — дружно ответили ребята.
— А жаль… Стопочку бы. Что-то кости ломит.
— Если только у Власьевны. У нее тоже кости ломит.
— А там есть?
— Она ноги натирает от ревматизма…
Обо всем этом ребята рассказали следователю только на второй день.
А тогда Кудрявчик поднялся и, потирая ладонью грудь, поглядывая на окна, пошел.
Власьевна не признавалась ни в чем.
— Не знаю я ничего, не видела Кудрявчика, не приходил он ко мне. Вот крест, не видела! Не видела, и все! Не был тут!
И даже когда в сенях возле кровати, покрытой пологом, заметили несколько начисто вымытых половиц, приподняли их и между ними в зазоре нашли запекшуюся кровь, все равно еще долго отпиралась Власьевна. И только когда ее арестовали, она призналась.
— Все равно мне теперь погибать, все одно земля сырая! — плакала Власьевна. — И так конец, и так.
— Почему же? Если признаетесь во всем чистосердечно, расскажете все как было, может, судьи и найдут оправдательные мотивы.
— Нет. Не скажу — плохо, а если чистосердечно все расскажу — земля мне сырая. Не жить мне больше, другие судьи появятся, лютее ваших!..
Власьевна жила одна, муж ее погиб еще в финскую, а два сына не вернулись с Отечественной войны…
Кудрявчик пришел к Власьевне, когда она подметала пол.
— Здравствуй, бабуся! — с порога крикнул Кудрявчик.
— Здравствуй, сынок, — Власьевна с трудом разогнулась в пояснице.
— За страховочкой пришел, — весело улыбаясь, сказал Кудрявчик.
— Да ведь я недавно платила.
— Еще раз проверим. Что у тебя? Буренка есть, овцы, изба… Можно сказать, хоромы.
— Какие там хоромы!.. Без мужиков живу.
— По второму разу плати! Положено!
— Как так? — всплеснула руками удивленная и напуганная старуха.
— А вот так, закон такой. А денег нет, натурой плати.
— Какой натурой?
— А это… самогоночка есть?
Власьевна изредка гнала самогонку, но, действительно, только для натирания — у нее очень ломило ноги, — а если и продавала иногда, что случалось редко, так только в том случае, когда донимала большая нужда, надо было как-то достать денег, чтобы заткнуть прореху. И, продавая, всегда стыдилась этого Власьевна, всегда горевала и страдала, что так поступает.
— Да откуда она у меня, у старой бабы? Нашел тоже у кого спрашивать — к мужикам иди.
— Дух в избе…
— Да это вот в горшке пригорело.
— Из подпола пахнет.
— А полезай в подпол — найдешь, так все бери.
— Я, бабка, искать не буду, а ты мне сама принеси. Я ведь заплачу, не просто так. Сколько стоит, заплачу, во, на тебе деньги! А я человек простой, не милиция, никому говорить не буду.
— Да нет у меня!
— Ну, ладно, ладно, сделай уважение! Уважь! — Кудрявчик приобнял бабку за плечи. — Уважь, Власьевна! Душа горит. Зной такой — истомился совсем. Да вечерком пойду к девушкам, погуляю.
Власьевна раздобрилась и принесла из чулана поллитровку, была припрятана в сундуке. И денег не взяла. А просто парень хороший, почему не дать.
— Ведь мы с твоим Викторкой приятели были, в школу вместе ходили, — сказал Власьевне Кудрявчик, выпив и похрустывая свежепросольным огурчиком. — Один раз, помню, полезли на дуб грачей разорять. Вот как будто сейчас вижу… Набрали целый картуз яиц. Спускаемся. Картуз я в зубах держал. И вороны эти, грачи над нами летают и на меня гадят.
— Врешь ведь?
— Во, не вру! А ты думаешь, отчего я такой кучерявый стал? От грачей!.. Выпей, Власьевна, со мной за Викторку, друга моего. Ну, губы хоть помочи! Такие, как Викторка… За них надо. Встать, шапку снять и молча выпить. А вот таких, как эти шкурники, предатели…
— Кто это?
— Баркановы. Сейчас мальчонку видел. Ведь он ни в чем не виноват, а глаза прячет.
Выпив, Кудрявчик лег под пологом в сенях.
Вечером Власьевна хотела его разбудить, заглянула под полог, да уж очень он спал хорошо, — не решилась. Лежал Кудрявчик, скомкав подушку, закинув за голову руки, чуть повернув лицо в сторону Власьевны, и во сне улыбался. От жары да от выпитого — или от молодости — щеки у него были румяные. Одеяло сползло на пол. Сапоги валялись рядом с кроватью… Не решилась потревожить его Власьевна — пусть поспит…